на пути к гайба
[149].
И вот кому-то не понравилось рвение чужака в изучении мудрости древних.
Жильбер стал рыться в памяти, выстраивая перед мысленным взором галерею монашеских лиц.
«Нет. Настоятель радушен и ровен. У него - открытое лицо, бесхитростное и добродушное. Остальные… впрочем, в них нет ничего подозрительного. Но кто-то из них всё-таки подсыпал в пищу снотворное. Надо бы присмотреться к монахам, работающим на кухне».
Мерон не хотел поднимать шум и жаловаться аббату, но с этой минуты решил есть только свежеиспечённый хлеб и пить только воду, взятую им самим из монастырского колодца.
Он позавтракал остатками ржаной краюхи, не съеденной птицами, и, чувствуя слабость в ногах, поплёлся в библиотеку. До самого вечера Жильбер ощущал тошноту и головокружение. Доза снотворного оказалась слишком велика даже для организма, закалённого военным прошлым и недавними скитаниями по закоулкам Европы.
Мерон стал осторожнее. Он перестал принимать пищу в келье, ел вместе с монахами в трапезной, сам резал хлеб, выставленный на общий стол. Он взял в привычку ходить трижды в день за водой к колодцу и пил из ковша, привязанного к кленовой бадье. Все свои записи он теперь носил с собой.
Прошла неделя. Жильбер постепенно освобождался от подозрительности и всё чаще задерживался в книгохранилище до поздней вечерней молитвы. С первым ударом колокола, призывавшим монахов в церковь, он ставил на место книги и свитки. За ним последним монахи закрывали дверь скриптория.
Был тихий вечер в один из дней, когда зима задержалась где-то по дороге с севера на юг, а осень, пользуясь случаем, напитала теплом давно убранные поля и потерявшие листву сады. Яблони, обманутые временем, вдруг неожиданно зацвели и выпустили редкие маленькие листья. Мерон, спрятав в складках лёгкого монашеского плаща свою сумку, вышел из книгохранилища.
Он решил немного подышать свежим воздухом перед сном. Его лёгкие, пропитавшиеся пыльным воздухом скриптория, делали один глубокий вдох за другим. Жильбер побрёл на задний двор монастыря и сел под окнами келий. Согретые солнцем камни отдавали своё тепло усталым мышцам спины. Бывший офицер с некоторых пор ощущал ломоту в суставах от неподвижных поз, привычных только переписчикам-монахам. Он пристроился поплотней к стене и расслабился, глядя на небо.
Быстро темнело. Луны ещё не было, но высоко в небе одна за другой уже зажигались звёзды. Из конюшни напротив доносились редкий топот копыт и тихий хруст овса на зубах лошадей. Ещё немного - и темнота заполнила углы и ниши двора.