— Кто это, что это такое? — восхищенно спросил Алеша. — А, знаю! Туристы?
— Цыгане, — ответил я, с любопытством разглядывая всю эту экзотическую сцену. Что-то невиданное по нынешним временам.
На переднем плане, сложив обнаженные руки на груди, возникла смеющаяся праздная девушка: роскошные волны темных волос на слепящей белизной блузке, цветной платок повязан на бедрах, длинная желтая, со множеством складок юбка. Сейчас привяжется гадать и обдурит. Еще выделялся бородатый чернущий дядька, крупный, пузатый, в алой атласной рубахе.
— А что они тут де-елают?.. — тихо протянул Алеша. — Они у нас удочки и велосипеды отнимут, да?
— Да нет, Лешенька, — поспешил я его успокоить. — Зачем им наши удочки и велосипеды? У них кони, телеги.
Тут мне подумалось, что этот случай предлагает редкую по нынешним временам возможность показать сыну вещи, которые он, может быть, и не встретит никогда в своей дальнейшей жизни. Цыганские таборы теперь выглядят совсем иначе.
Кто из нас видел вблизи настоящий цыганский табор? Я, например, один раз, когда мне было лет шесть — из окна вагона, на фоне реки, гнущихся от ветра деревьев — стремительный светло-рыжий конь, на нем пригнувшийся к холке человек в рваной рубахе, на голове кровавая повязка! Неизгладимо. Он обгонял наш медленный поезд. Грива, хвост лошади, кудри и драная рубаха цыгана — все летит, трепещет, развевается… Кровь застилает глаза, а погоня настигает! Но вот конь бухается в воду, и они плывут к другому спасительному берегу, где светлеют несколько цыганских шатров. Помню, в вагоне было темно и дымно (тогда в некоторых курили). «Вор, — сказал отец. — Скоро ему конец. Все цыгане — ворье».
Я предложил сыну заехать на цыганскую поляну.
Мы остановились у ближайшего костра.
Тут же набежали дети, плотно окружили нас, лопочущие на неведомом языке, все на удивление красивые, черноглазые, подвижные и решительные, неопрятно одетые во что попало, чумазые, все наперебой просили покататься. «Дай рубль, дай пять рублей, и мне, и мне, дай еще, дядька!» Они хватали за колеса, руль, удочки, теребили и щупали, тянули все это к себе, пытаясь развязать, оторвать… Один уже подпрыгивал и приплясывал, шлепая себя ладошками по грязным коленкам и голому пузечку, выкрикивая частушки: «Арбузыня, арбузыня, как у кобылы…» Дальше неожиданно пошла невероятная похабщина, мат-перемат, такого я, кажется, и не слышал никогда; я поскорее вручил артисту монетку, он выхватил ее, сунул за щеку и тут же начал все сначала, как заводной. «Перестань! У меня нет ничего больше!» — сказал я. «А ножик есть? Дай ножик! А сигаретки есть? Давай сигаретки!»