— Вообще, семейка та еще, сразу видать, — сказал чернявый. — Пацан вырастет уголовником, попомните мое слово.
— Тьфу, — плюнула женщина в его сторону.
— Да ну? — весело отозвался тот, оскалясь. — О, теперь уж я тебя сейчас по первой статье…
Николай Иванович зажмурился, но чернявого отвлекли, остановили, может быть, неизвестно.
С трудом поднявшись, растолкав дремлющего старика, перелезая через корзины, корзинки, чемоданы, какие-то циклопические тюки неведомо с чем, бидоны (у них мокрые марлевые юбки, как исподнее, свисали из-под крышек), Николай Иванович протиснулся вперед. По пути задела чья-то насмешка: «Сбег заступничек». Здесь, у разбитого стекла двери курили, выдувая дым наружу.
— Дайте мне, пожалуйста, папироску, папиросочку, — сказал Николай Иванович.
Спасительный сквозняк коснулся ноздрей, горячего лба. Он расстегнул две пуговицы на рубашке.
— Какова птица? — спросил, глядя ему в лицо, стоящий рядом. — «Беломор» курите? Ленинградский, питерский!
— Птица? Мне все равно, я не в курсе. Ладно, давайте папиросочку. Какая птица?
— Да вон та бабенка, что впереди тебя сидит, самогон лакает, вон, вон, смотри, опять приложилась.
Мужчина помолчал, яростно затягиваясь.
— Выкинуть бы ее, вот что. Согласны? Вон, вон, смотрите, опять скандалит. Что с людьми творится?
— Как выкинуть? — машинально спросил Николай Иванович, с тревогой ощущая, как после первой затяжки прижало сердце; курить врачи запретили с лета.
— Просто очень. Раз— и все.
— Здравствуйте, Николай Иванович.
— А, Витя, — узнал он бывшего сослуживца. — Ты домой? У своих гостил?
— Ага. Порося резал. А вы?
— И я вот тоже. У матери в деревне был.
— Тоже резал?
— Я? Да нет, ты что. У нас поросей нету.
— А эта баба, — напористо продолжал тот, что дал папиросу, — я ее, между прочим, прекра-асно знал. Когда-то, — подмигнул он.
— Бывает, — через силу улыбнулся Николай Иванович. — Я понимаю. Так что же она? Мальчишка странный, конечно.
— Продавщицей в Лозовке работала. Сняли! Проворовалась. Теперь под суд пойдет. — Почему-то сердито повторил он, глядя в лицо собеседнику. — Что вы так смотрите? Бутылок на сеновале нашли… штук… сорок или больше! А? Ну, прорва! — Он в возмущении сплюнул себе под ноги. — Дальше что. Двое сыновей. Двое, понял, и все от разных папаней, — ухмыльнулся он, — это я вам точно говорю.
— Сколько бутылок? — восхищенно переспросил Витя. — Сколько? Неужели? Это она за неделю? Не может быть, чтобы это она сама, это невозможно представить.
Николай Иванович молчал, пораженный.
— Что — не может быть? — рассердился мужчина в габардиновом плаще, тоже как-то появившийся здесь, у двери.