Правда, простоял он там недолго. Всё-таки местную "мову" надо знать чуть больше, чем на уровне начальных классов чернореченской средней школы, поэтому очень скоро Стэна перевели в ночную смену. Тут-то говорить особо ни с кем не надо, а если и придётся — можно просто морду кирпичом сделать и позвонить начальнику смены: у того оклад не в пример больше, пусть он и разбирается. Смена, конечно, подобралась — клоун на клоуне: гаитянин-сексуальный маньяк, который только и мог говорить, как о своих подругах, но его всё равно из-за акцента никто не понимал, престарелый рок-музыкант из Центральной Африки, больная на всю башку местная бабка-негритянка, всю зарплату тратящая на маникюр и парикмахера, но так и не научившаяся ни читать, ни писать, и открытый гомосексуалист из Гринвич-Виллидж, на работе коротающий время составлением букетов на заказ.
В России Стэну бы такая смена охраны показалась невозможной, он-то привык к звероподобным мужикам в камуфляже с автоматами, но тут это было в порядке вещей. Это на родине охранник должен охранять, а тут охранник в случае чего должен первым делом звонить в полицию и ничего руками не трогать. На всю жизнь Стэну запомнился вопрос из экзамена на лайсенс охранника: "Что является приоритетом для офицера-секьюрити при пожаре в здании?" Правильный ответ: "Жизнь самого офицера-секьюрити". Вопросы? Нет? Шагом марш на пост.
Так, не напрягаясь, Стэн и проработал почти два года. Ни шатко ни валко, но жизнь шла, зарплата, пусть и копеечная, капала, и всё было тихо и спокойно. Но, как говорится, жадность фраера сгубила. Подвернулось одно беспроигрышное дельце, обещающее в случае успеха вознаграждение, равное по сумме примерно двум годовым окладам, и Стэн, как человек живой и к деньгам весьма неравнодушный, повёлся…
Этот мужичок нарисовался незаметно. Сидел Стэн на лавочке на пляже, неторопливо потягивал пиво, спрятанное в бумажный пакетик, — законы штата Нью-Йорк, мать их, — и равнодушно наблюдал за вознёй чаек, бакланов и местных русскоязычных бомжей, оккупировавших побережье. Бомжи, кстати, были самыми спокойными, потому как полицией зашуганными, и вели себя тихо-пристойно. Другое дело — чайки. Этих птичек Стэн ненавидел ещё с России, когда по утрам его будили мерзкие крики чёрно-белых помоечниц, облюбовавших свалку прямо под окном бывшей квартиры Стэна. Лучше б уж вороны, те только каркают, а не вопят противными голосами, напоминая визги бывших двух жён. С женщинами Стэну не везло. Точнее, не везло с жёнами. Обе оказались законченными стервами, помешанными на бабках и считающими, что муж-еврей — залог финансового благополучия в семье. Обломались обе, так как Стэн и деньги оказались двумя вещами, друг друга взаимоисключающими. Нет, деньги у него водились, другое дело, что евреем он был не совсем типичным. Любые появившиеся бабки Станислав спускал в пьянках с друзьями или тратил на каких-нибудь совсем уж непотребных баб. Потому и жёны, которым раньше сильно нравилась его не по-семитски разудалая гульба, со временем понимали, что он раздолбай хуже любого русского бандита, кем он вообще-то тогда и являлся, и, собрав манатки и прихватив часть общего имущества, отправлялись плакаться к маме или более покладистым любовникам. Стэн же в силу неистребимого разгильдяйства препон им не чинил и к своим разводам относился философически: умерла, так умерла. Другое дело, что последняя его жена сейчас у себя в Мухосранске кусала локти, потому как могла бы жить в настоящий момент в "столице мира", но… Сама ж ушла, Стэн никого не прогонял.