— Ты должна завести себе соню, Фанни, или крысу. Они гораздо интереснее белых мышей — хотя, признаться откровенно, такого беспросветного убожества, как Бренда, мне наблюдать среди мышей не доводилось.
— С ней было скучно, — угодливо поддакнула я.
— Поеду в Лондон после Рождества, привезу тебе соню. Я уже приглядел одну на днях в «Арми энд нейви»[1].
— Ой, Пуля, так нечестно, — сказала Линда, которая шагом ехала рядом на своем пони. — Ты же знаешь, как мне всегда хотелось сонюшку!
Вопль: «Так нечестно!» слышался от Радлеттов в детстве непрестанно. Великое преимущество тех, кто растет в большой семье, что они рано усваивают — жизнь в самой основе своей несправедлива. В случае Радлеттов, надо сказать, она почти всегда решала дело в пользу Линды, предмета обожания дяди Мэтью.
Нынче, впрочем, мой дядя был на нее сердит, и я в мгновенье ока поняла, что это дружелюбие по отношению ко мне, эта благодушная болтовня о мышах имела целью просто позлить Линду.
— У вас, барышня, и так достаточно животных, — сказал он резко. — Вы не справляетесь и с теми, какие есть. И не забудь, что я тебе сказал — как только мы вернемся, этот твой кобель прямым ходом следует в конуру и там остается.
Лицо у Линды сморщилось, из глаз брызнули слезы, она пинком пустила пони в легкий галоп и поскакала к дому. Оказывается, ее пса Лабби после завтрака вырвало в кабинете дяди Мэтью. Дядя Мэтью, который не переносил неопрятности у собак, пришел в ярость и в припадке ярости постановил, что отныне и навсегда Лабби нет ходу в дом. Такое по той или иной причине случалось с тем или иным четвероногим постоянно, и поскольку дядя Мэтью был грозен более на словах, чем на деле, то каждый очередной запрет действовал дня два, редко дольше, после чего начинался процесс, прозванный им «Хорошенького-Понемножку».
— Можно я впущу его на минутку, только пока перчатки найду?
— Я так устала — сил нет дойти до конюшни — разреши, пусть побудет, — я только чаю попью.
— А, понятно, хорошенького — понемножку. Ладно, на этот раз так и быть, но если он опять насвинячит (или — застану его у тебя на кровати, или — будет грызть дорогую мебель, смотря какая провинность послужила причиной изгнания), я его уничтожу, и не говори потом, что тебя не предупреждали.
И все равно, каждый раз с вынесением приговора воображению хозяйки изгнанника рисовалось, как ее любимец до конца дней своих будет томиться в одиночестве, заточенный в холодную и мрачную конуру.
— Даже если я буду ежедневно выводить его на три часа погулять и еще на часок зайду поговорить, ему все-таки остается двадцать часов сидеть совсем одному и без всяких занятий. Ну почему собаки не умеют читать?