Алихан рассмеялся, показав жемчужные, не испорченные табаком зубы.
– Тогда бывай! Отлежаться-то есть где?
– Найду.
Оставшись один, Сергей задумчиво оглядел зал, обнаружив, что стоит у глухой стены, в чьей нише красуется некий горельеф, изображающий счастливую советскую семейку: папу, маму и дитя.
В композиции присутствовало развевающееся красное знамя, голубки и – оливковая ветвь в руке женщины, у которой за блузкой розовели подкрашенные соски. Масляная бордовая краска трескалась на ее каменных губах и на ногтях ног, обутых в тапочки-вьетнамки. Глава семьи, державший на плече чахлого младенца, смотрел в поющую даль коммунизма с вдохновением загипнотизированного идиота, и Одинцов не удержался от кривой ухмылки, узрев на его убогих кроссовочках – точной копии тех, что некогда заваливали социалистические прилавки, – подведенные черной кисточкой шнурочки.
Эта скульптурная карикатура была плодом трудов либо жутчайшего халтурщика, не обладающего и мизерной толикой какого-либо художественного вкуса, либо тонкого злорадного злопыхателя над дуростью как предложенного ему проекта, так и над всей системой совдеповской лживой агитации, чье вранье в итоге кислотой изъело и вполне реальные ценности того времени, когда на лицах людей в метро и на улицах улыбки редкостью не считались.
Он постоял, глядя, как пожилая уборщица в оранжевой синтетической безрукавке старательно выжимает в ведро грязную мешковину, снятую со швабры, – серую, ветхую ткань.
И отчего-то представилась Одинцову его нынешняя жизнь с выхолощенным, напрочь утраченным смыслом сродни этой половой тряпке, пропустившей через себя пуды метрополитеновской грязи.
В Питере я проторчал неделю, каждодневно навещая следственные органы государственной безопасности, интересовавшиеся вопросами, на удивление далекими от существа возбужденного уголовного дела, а именно: в чем состоит мой сегодняшний бизнес, какое у меня мнение об американском партнере Соломоне, с кем из представителей русскоязычной эмиграции общаюсь, что представляет из себя род их занятий и образ жизни, звонил ли мне кто-нибудь в гостиницу из Москвы или из Америки? Да, и такой вопрос звучал из уст следователя – молодого интеллигентного человека со скучным лицом и голосом, в котором превалировали небрежные интонации, неприятно воздействующие на сознание.
То ли гэбэшники считали меня за дурака, то ли сознательно переигрывали, так или иначе, я уяснял, что интерес к моей персоне у них угасает, и вскоре меня отпустят с миром.
Вероятно, им удалось выйти на живой и горячий след, а оттого процедура моих допросов становилась все более формальной и даже надуманной.