И сколько это будет продолжаться? Неужели этот взвихрившийся вал огня будет продвигаться все дальше на восток, отдаляя от нее близких людей, и планы, и мечты, отдаляя весь тот мир, без которого просто немыслимо представить себе жизнь?
Где-то за городом, быть может, в Артелярщине или у Чутова, еще гремит фронт. На залпы далеких пушек стекла веранды изредка отзываются тонким дрожащим звоном.
Гул становился все глуше и глуше. По мере его отдаления эта знакомая с детства веранда, и настороженный отцовский сад, и белая колокольня за ним — все словно утрачивало знакомый вид и представало перед Лялей измененным, каким-то чужим, будто повернулось к ней другой стороной и теперь с трудом узнавалось.
— Марко, — шептала она, глядя на ракеты, как слепая. — Неужели вы отступили надолго? Неужели вернетесь не скоро? Что же это будет? — С холодным ужасом всматривалась она в ракетную безвесть ночи. — Скажи мне, Марко.
Ее позвали из комнаты. Ляля молча прошла в темноте к дивану и примостилась возле матери.
— Какие у тебя колени холодные, — ласково промолвила Надежда Григорьевна. Даже голосом своим она словно бы кутала дочку в теплое. — И руки холодные. О чем ты все время думаешь, Ляля?..
— Мама… Мамуся!.. Ма! — Ляля вдруг прижалась лицом к груди матери. — Как мы теперь жить будем, ма?
III
А жить начинали так. Утром Константин Григорьевич встал, вышел во двор и написал на воротах мелом:
На двух языках — по-латыни и по-украински.
— Если они догадаются, то вырежут нас на месте, — беспокоилась тетя Варя, которая всегда из нескольких возможных ситуаций склонна была предполагать худшую.
— Не вырежут, — потирал руки врач.
Он был еще довольно крепкий, с ежиком на голове, со странным взглядом — будто все время смотрел поверх очков.
— Когда зайдут и будут спрашивать вас, Варвара Григорьевна, или тебя, Надя, чем, мол, кранк, то вы молчите. Я сам буду отвечать. Я этим болванам по-латыни отвечу… Я им, негодяям, языком Цицерона скажу, кто они такие…
— Костя, перестань, — простонала жена, отворачиваясь к стене.
Сели завтракать, но и есть сегодня не хотелось. Кроме того, жаркое попахивало керосином. Соседка достала мяса на комбинате и занесла им утром. Тетя Варя ворчала: кто это додумался обливать продукты керосином?
— Видели бы вы их без керосина, — заметила Ляля, неохотно ковыряясь в своей тарелке и время от времени поглядывая в угловое окно.
Раньше это окно в такую пору было открыто днем и ночью, и Ляля утром могла прыгать с низкого подоконника прямо в сад. Сразу за окном росла ветвистая груша с прививками. Вокруг нее девушка каждую весну сажала небесно-голубой вьюнок и огненно-красную фасоль. Потом втыкала в землю лозу, и побеги вились по этой лозе, достигая свисающих веток и цепляясь за них своими усиками. Постепенно под грушей создавалась круглая живая беседка. Там в летнюю жару Ляля, раздевшись, читала все дни напролет. Однажды она попробовала даже спать в этой цветущей беседке, но среди ночи испугалась жабы и убежала на чердак к матери. Мать летом часто спала либо на чердаке, либо под открытым небом на крыше веранды. Теперь и спали в комнате, и окна закрывали наглухо, будто изменился климат.