— А я, бабушка? Я не хочу оставаться здесь совсем, совсем никому не нужной! — Дикси почувствовала себя ребенком, брошенным в сиротском доме сбежавшими родителями.
— А ты не останешься одна. — Сесиль удовлетворенно вздохнула. — И Эрика Девизо какого-нибудь к себе не подпустишь. Хотя тебе будет непросто устроить свою жизнь, девочка.
Сесиль оставила внучке приходящую горничную — сорокапятилетнюю мулатку Лоллу, служившую в доме многие годы. И еще один телефон — «…на всякий пожарный случай».
— Анатоль все может, а ему скоро девяносто, — интригующе пообещала Сесиль.
Дикси позволила Лолле разложить в шкафах свои вещи и обосновалась в спальне, где стояла старинная, с высокими резными спинками кровать. Расшитые бисером кремовые абажуры на тумбочках давно пожелтели, но Дикси решила ничего не менять в этом доме, удивившись огромной цене приобретенных дедом картин. Их было всего пять — остальные продала Сесиль, обеспечив себе старость.
Квартира Алленов, занимавшая третий этаж старого дома, дышала чинной, не слишком обеспеченной старостью. Трудно было вообразить, что когда-то здесь танцевали канкан, разыгрывали спичи, пили, пели, флиртовали, дурачились самые знаменитые люди парижской богемы. Теперь в комнатах царили полумрак (свет с трудом пробивался сквозь тяжелые бархатные шторы) и тишина, чуть пыльная, чуть душноватая, с привкусом валерианы и мускатного ореха — печальная тишина старого дома, давно пережившего пору своего расцвета.
Сильно изменившаяся после смерти родителей, Дикси предписала себе труд и воздержание. Хотя ни работать, ни заводить любовников не хотелось. До весны она просидела дома, читая старые журналы, бренча на прекрасном фортепиано, а также совершала длительные прогулки по тихим музеям, паркам и малолюдным улочкам французской столицы. Произношение Дикси отличалось парижской мягкостью, и скоро она сама почувствовала себя парижанкой. Но не из тех юных прелестниц, что яркими мотыльками порхали в заманчивом свете его ночной жизни, а доживающей век старухой вроде соседки Жаклин с нижнего этажа, носившей немыслимые шляпки и любившей рассказывать о своих былых цирковых подвигах.
Но однажды в марте Дикси неожиданно для себя купила огромный букет фиалок и, прижимая его к груди, прошлась по Монмартру.
— У вас дивные глаза, девочка! — всплеснула руками, словно впервые увидела, встретившая ее у дома Жаклин. — Вам уже говорили об этом?
Дикси засмеялась — сегодня мимо нее не прошел ни один мужчина, чье лицо не озарялось бы тем же самым, что и у Жаклин, выражением.
«Дивная, дивная, чудесная, великолепная…» — шлейф немого восторга сопровождал отрешенно шагавшую сквозь туманную дымку Дикси. С ней пытались заговорить, но робко — уж очень отрешенный вид был у юной красавицы. Дикси, сама не сознавая того, сыграла святую синеглазую Мадонну, увиденную некогда в ее облике безумным Купом.