Тем временем в ворота усадьбы въехала машина, из нее выкатилась Люся, как обычно увешанная пакетами и сумками, словно ослик поклажей.
— Так и знала, в этом доме все умрут с голоду, но без меня ни к холодильнику, ни к плите не подойдут! — возмутилась она, окинув взглядом полянку, на которой толпились домочадцы. Она строго взглянула на Олесю, поспешно забравшую у хозяйки часть пакетов и всем своим видом изобразившую усердие.
— Ну да, без вас тут никто ничего не ел, — виновато оправдывалась помощница. — Кто говорил — жарко, кто — рано, а у некоторых — вообще особая диета. — При последних словах домработница красноречиво взглянула в сторону Валерии. Дама сосредоточенно сидела в позе лотоса на коврике под яблоней.
— А некоторые вообще ничего не едят, — наябедничала Лина, показав глазами на Серафиму. Но у той как раз зазвонил мобильник, и девушка поспешно скрылась в беседке.
— Да не переживайте вы, Людмила Викентьевна, тут столько лишних ртов, что малэнькая экономия в хозяйстве не помешает, — подбодрила Олеся хозяйку. — А кто за вас соскучился, тот пускай откушает моего борща. (Хоть и не харчо, як некоторые хрузинские чоловики любят!) Между прочим, я в одном доме работала, так там гостей вообще одними чипсами, а прислугу — дошираком кормили.
Люся, не слушая болтовню Олеси, тараторившей на варварской смеси малороссийского и московского наречия, подхватила оставшиеся пакеты и поспешила в дом. К бесчисленным и нескончаемым домашним делам.
Звук был тихим, но безотчетно тревожным. Вначале Ангелине показалось, что какая-то птица гортанно скликает сородичей. Или что у соседей сработала автомобильная сигнализация. Потом Ангелина решила, что в доме запиликал будильник. Однако странные и тревожные звуки не исчезали, напротив, становились все настойчивей и громче. Наконец Лина, прислушавшись, внезапно все поняла, порывисто вскочила и кинулась в дом. Возле шезлонга, как лепестки огромного фантастического цветка, остались розоветь в скошенной траве ее дачные тапочки.
Вскоре она поняла, что звуки доносились не из дома, а из подвала, куда недавно был сделан отдельный вход. Лина бежала к большой железной двери, не обращая внимания на еловые шишки, валявшиеся по всему участку и больно коловшие босые ноги. Она уже знала: этот полуплач-полустон мог принадлежать только одному человеку — ее подруге Люсе.
У двери в подвал кто-то резко схватил ее за руку. Это был муж Олеси — Василий.
— Мадам, стойте! — закричал он. Лина не послушалась, тогда он не слишком-то вежливо рявкнул: — Стой, говорю! Замри! Назад, дурище московское! Все ноги себе переломаешь!