— Скоту труднее, чем нам, — вставила свое замечание Евлампия.
Председатель мельком взглянул на нее и опять заговорил, обращаясь только к Нюрке.
— Конечно, и скоту трудно. Трудности роста, говорю. Животноводческая проблема в нашем колхозе еще не решена. По мясу и молоку мы еще не на первом месте. Но мы примем меры и догоним. Догоним и перегоним! А корму я вам достал немного для начала. Сейчас, Нюра, явись ко мне, получишь выписку, оформишь наряд.
— Спасибо, Гаврила Романович! — искренне обрадовалась Нюрка, что ей не придется ходить, канючить, ругаться со встречными и поперечными.
— А раньше-то где выписки были? — не удержалась опять Евлампия.
— А ты помолчи! — оборвал ее председатель. — Я не с тобой разговариваю.
— Помолчать можно!
— Вот так-то лучше. Старшая здесь Нюрка, а не ты. К порядку привыкать надо. Тогда во всем порядок будет. И корма будут и все такое. Затапливай-ка печь лучше.
Печь начала растапливать Палага, а Лампия осталась сидеть на месте. Казалось, Палага хотела угодить председателю.
Бороздин сделал вид, что не заметил непослушания Лампии. Он продолжал:
— Конечно, вам нелегко. Были бы корма — может, и у нас бы свои героини были. Я же все понимаю. Конечно, всем вам отличиться хочется. Про Смолкину слыхали? — вдруг задал он вопрос.
Женщины молчали. Бороздин уселся поплотнее на скамейке, распахнул шубу еще шире — в печи показался огонек.
Ответила Нюрка:
— Как не слыхать? Знаем. Не иностранка какая-нибудь.
— Вот-вот, не иностранка. Свой человек, трудовой. Из соседнего района. А как высоко ее подняли! Вот ты, Нюра, тоже могла бы в люди выйти.
— Как это я могла бы?
— А так и могла бы. И можешь! Мы поддержим, поможем. Только захотеть надо.
Палага молчала, а Евлампия опять сказала свое и сказала со злобой:
— Она все может, если совесть потеряет. Она выскочит.
Нюрка чуть не заплакала от обиды:
— Ну что я тебе сделала? Ну что ты опять на меня?
А Бороздин обиделся не за Нюрку, а за Смолкину.
— Вредный ты элемент, — сказал он, тыча толстым коротким пальцем прямо в глаза Евлампии. — Говоришь много, а толку мало. В старое время таким людям, как ты, языки отрезали.
— Так теперь не старое время. Теперь за правду языки не отрезают.
— И как ты смеешь говорить такие слова, — продолжал председатель, — про знатного человека, про товарища Смолкину?
Евлампия повернулась к нему всем корпусом, словно приготовилась к прыжку:
— Разве я что-нибудь про Смолкину сказала? Вы что, товарищ председатель?
— А про чью же ты совесть говоришь?
— Я ее, Смолкину, в глаза не видела.
— А про чью же ты совесть говоришь? — повторил Бороздин.