Ельского она застала за фотографированием «ихтиоза арлекина» в разнообразных ракурсах. На лице его блуждала полублаженная улыбка учёного, получившего вкусную задачку.
– Тань, я её смогу вытянуть, эту девчушку. Блин, я её смогу вытянуть! Тьфу-тьфу-тьфу, но от меня она уйдёт в детскую больницу, а не в морг. Надпочечниками чую. Я задвинул мощную гидратацию, широкий антибактериальный спектр, даже противогрибковые. Под прикрытой печенью, разумеется. Подумываю сделать обменное переливание…
– Зачем?
– Интересно же. Я всё перерыл по ихтиозу арлекина, точных данных об обменном нет.
– Вова, очнись. Зачем ты её вытягиваешь? Это не лабораторная крыса, это живой человек. Ты сам в операционной говорил, что эта патология несовместима с жизнью. А эта девчонка ещё и никому не нужна.
– Да, уроды те ещё, – как всегда бесцветно-угрюмо сказал Ельский, не отрываясь от своих фотографически-лабораторных дел. – Родители её, в смысле. Папаша пришёл, глянул. Ни в обморок не упал, ни слезинки не проронил. Вообще ни одной живой эмоции не выдал. Ни аха-оха, ни матери-перематери. Прям моё поведенческое зеркало! – Владимир Сергеевич сухо хмыкнул в ответ на свою собственную шутку. – Предложил бабла, чтобы я плод его чресел усыпил. Так и сказал: «Усыпите». Я ответил, что в прайсе нашего заведения такой услуги нет, – Ельский снова сухо заухал.
– Господи, Вова! В каком мире мы живём! – Татьяна Георгиевна внезапно почувствовала головокружение. На ватных ногах дотопала до стола, за которым сидела детская медсестра, и жестом попросила уступить ей место. Та немедленно подскочила. Мальцева осела и почувствовала, что вот-вот потеряет сознание. Сквозь горячий шум в ушах она услыхала голос Ельского, искажённый помехами…
– В-ка-ком-жи-вём-дру-го-го-нет, – плавил пространство тугой, раскалённый, медленно плывущий бас Ельского. – В-ве-ну-ей-вве-ди-глю-козы-с-аскор —
И связь с реальностью прервалась. Татьяна Георгиевна гоняла по Вселенной, была солнечным ветром, проистекающим из короны нашей Главной Звезды, и рассказывала странному бестелесному существу, что это очень странно – бас Ельского. Потому что у Ельского обыкновенно элегантный драматический тенор. Странное бестелесное существо, которого вовсе не существовало, хотя они вместе гоняли по Вселенной, держась за руки, телепатически транслировало Мальцевой «Севильского цирюльника» – всего одновременно! А она только удивлялась, как можно упихнуть всего «Севильского цирюльника» в… в… в ничего. Потому что категорий времени во Вселенной не существовало. Во Вселенной было бесконечное множество «ничего» и мириады «всего», спакованного в невидимые даже в электронный микроскоп частицы. Размах и масштаб «ничего» поражал. Ничтожность и неуклонно стремящееся к уничтожению, к нулю «всё» потрясали воображение. Которого, в свою очередь – но и одномоментно! – было громадно много и не было вообще. И всё это пульсировало, сжимаясь и расширяясь, взаимодействуя с бесконечно бесконечным множеством «всего» и «ничего». Странное бестелесное существо, которого не было вовсе и которое было всем, сказало Мальцевой голосом Матвея… Ну, как сказать – «сказало»… Невозможно сказать, как оно сказало. И голосом ли. Просто для определения того, что это – именно Матвей, элементарной частице Мальцевой назвали то, что она не понимала – тем, что она была способна понять: голосом. Хотя это был не голос. Вообще ничего не было. И было всё. Этого не было никогда, и это было всегда. И из этого всего-ничего элементарная частица всем-ничем восприняла: «Оставь!» И больше не осталось ничего, кроме ощущения единства и борьбы противоположностей симпатической и парасимпатической нервной системы.