– Заткнись! – добродушно кидал тот жене-пигалице с высоты своей фенотипически безусловной доминанты. – Да хоть сверчок за холодильником. Главное, что выкарабкалась.
Но бабы – гнусное отродье. Невестку не волновало, что свекровь выкарабкалась. Очень даже может быть, что в глубине своей души она как раз надеялась на обратное. Гоня подобные надежды и желания прочь (или – загоняя их поглубже). У свёкра и свекрови была трёхкомнатная квартира в историческом центре Москвы, доставшаяся старшему Семёнову от родителей. И если бы свекровь не выкарабкалась, то… Ох, нехорошо так думать, нехорошо! А теперь она выкарабкалась – и найдёт себе мужика. Здоровая, тварь. Высокая, красивая, её сорок пять ей никак не дашь. Теперь она, гадина, – стройная дама с собачкой и крутой недвижимостью. И дачей в ближнем Подмосковье! Найдёт себе мужика – и хрен сыну и внучке что достанется. Это как дважды два. Хорошо, конечно, что выкарабкалась, но всё же…
– Пусть она тебя в свою квартиру пропишет, – таская туда-сюда маленькую дочурку на руках между диваном и телевизором (на диване возлежал Семёнов-младший, по телевизору транслировался футбольный матч), – ныла Лизина невестка своему муженьку.
– С какой такой радости? – спокойно и скорее риторически, нежели заинтересовано вопрошал сын покойного. – У меня своя есть.
– Не у тебя, а у нас! – взвизгивала жёнушка, и уже было успокоенная дочурка начинала пищать.
– Дай сюда!
Семёнов-младший отбирал у жены дочь, подбрасывал, агукал и, в конце концов, укладывал себе на живот, где та, насмеявшись и нагулившись, удовлетворённо засыпала.
– У нас, у нас, – примирительно шептал Семёнов, пытаясь рассмотреть за маячившей женой перипетии футбольного матча. – Напоминаю тебе, что нам эту квартиру мой папа купил. Эта – у нас. Мамина – у мамы. И она вольна с ней делать всё, что заблагорассудится.
– О дочери хотя бы подумай!
– Нашей дочери надо жрать, беспрепятственно пукать и спать! Для этого ей созданы все условия. Так, всё, съебалась на кухню! – начинал свирепо шептать Семёнов-младший жене, ласково прижимая к себе мирно спящую дочурку.
И та беспрекословно подчинялась. Достаточно изучив добродушный, но временами гневливый нрав здоровенного мужа, она точно знала, за какие флажки не стоит переть.
Смерть такого человека, как Семёнов-старший, всегда трагедия для семьи. Особенно смерть скоропостижная. Смерть, к которой никто не сумел подготовиться. Такая смерть, которая не изматывает многочисленными посещениями врачей, привычкой к стационарам с их тягостным запахом дезрастворов, не приучает привычно держать удар перед очередными диагнозами, не присылает извещений в виде муторного запаха лекарств и затухающей плоти в доме, – страшна, как лобовое столкновение с дальнобойной фурой. Это не та смерть, которую ждут. Не та, которая «лучше ужасный конец, чем бесконечный ужас», когда родня делает скорбные лица, про себя молясь лишь об одном (и долевое участие в мраморном памятнике уже подсчитано в соответствии с полученным от умирающего бонусами). Внезапная смерть – сильнейший шок. Для тех, кто любит по-настоящему. Но, как и в случае любой смерти, все, кто не умер – живут дальше. Татьяне Георгиевне Мальцевой был очень хорошо знаком подобный шок. И когда она узнала обстоятельства смерти Семёнова – её вывернуло наизнанку. В буквальном смысле слова. Она еле успела добежать до умывальника. Хорошо, что Панин рассказал ей эту историю у себя в кабинете. Хорошо, что в кабинете Панина после очередного ремонта появился комфортный санузел.