Сейчас? Нет, только не сейчас. Но разве в этом дело?
Он прошел в спальню. Его уход получился вполне естественным. Из туалетной комнаты он услышал ее смех. Он смочил волосы и теперь усердно расчесывал их металлическим гребнем. Береника смеялась. Интересно знать, на что она сейчас смотрит?
Вернувшись в комнату, он не извинился за свое отсутствие.
— Над чем это вы так потешаетесь?
Несколько сконфуженным жестом Береника показала на стену, где висела картина. Орельена охватила досада. Он боялся ее критических замечаний. Ведь в каждом доме есть вещи, которые не так-то уж легко защитить от чужих нападок. И все же такими вещами дорожат. Например, эта картина… Впрочем, не так уж она плоха, — и он поспешил на ее защиту:
— Вы просто не разглядели… не так уж она безобразна. О, конечно, это не Рембрандт… Но написана очень добросовестно, я бы сказал, честно…
— Да разве я говорю, что она безобразная! Кто ее написал?
— Один человек, которого я очень люблю. Амберьо… дядя Амберьо, как мы называли его с сестрой, хотя он ни в каком с нами родстве не состоит…
— Ах, вот как… тут действительно плохо видно… Разрешите?
Орельен не имел себе соперников по части снимания картин с гвоздя. Оперев раму на колено, он повернул картину к окну, однако с таким расчетом, чтобы она не слишком отсвечивала. С неприятным чувством он подумал вдруг, что таким жестом предлагают картины «вниманию покупателя».
Береника не заметила этого. Она с любопытством разглядывала картину, и вовсе не потому, что та была написана в манере кубистов, а следовательно, «загадочна» по содержанию. Отнюдь нет. Картина была написана в обычном традиционном стиле. В той манере, которая недалеко ушла от картин, выставляемых в «Артист франсэ», если не считать большей тщательности и уже немного вышедшего из моды внимания к деталям, какого-то устарелого прилежания. Удивляла скорее всего композиция: на холсте средних размеров умещалась целая куча предметов. Открытое окно, но меньше всего в манере Матисса или Пикассо, скорее уж ближе к голландцам. Зритель видел лишь подоконник той комнаты, откуда, надо полагать, писал художник, а на подоконнике — классический натюрморт: флаконы, миниатюрные ножницы, разбросанные в беспорядке баночки с румянами, открытая коробка пудры, — словом, все выдавало присутствие невидимой зрителю женщины. И кусок синей ткани. Но все свое внимание художник сосредоточил на уличных сценах, старательно выписав обычный городской пейзаж, видимый с высоты четвертого этажа, пейзаж, окутанный легкой утренней дымкой. На тротуаре остановились поговорить два случайно повстречавшихся господина, маленькая девчушка несет продолговатый хлебец, а дальше — нищий слепец, уличный торговец, зазывающий с подмостков зевак, газетный киоск, из которого выглядывает продавщица; посредине мостовой какие-то люди, видимо, спешащие по делам; рабочие с мешком за плечами, простоволосые женщины, музыкант со скрипичным футляром под мышкой ожидают трамвая или автобуса. Справа вся мостовая перерыта — идут работы, и видно, как дорожники действуют трамбовкой. Слева — драматический эпизод: карета, развозящая по домам покупки, только что сшибла ребенка, лошади встают на дыбы, никто еще не заметил несчастья, за исключением ожидающих трамвая, — они обернулись и, должно быть, кричат, тянут соседа за рукав. Неизвестно почему, вся картина оставляла впечатление прозрачной ясности, какой умели добиваться художники только в средние века.