[N. Vachel Lindsay, 1879—1931] — северо-американский поэт. Вырос в семье врача. Готовился стать искусствоведом. Не находя издателей для своих произведений, становится поэтом-бродягой. По всей стране Л. проповедует евангелие красоты, поет песни и "проповеди" (orations), вовлекая в массовое действо толпу слушателей. Л. возвел искусство в религию, долженствующую усовершенствовать общество. Наряду с утопиями будущего царства красоты он не менее рьяно воспевал также пророка мелкой буржуазии в ее борьбе с плутократией — вождя демократов Брайена ("Bryan, Bryan, Brayn, Brayn"). Как и Брайен, поэт видит спасение Америки в возрождении мелких городков земледельческого Mid West’a. Линдсей создал свой синкопический "напевный стих", снабженный указаниями для исполнителя, рассчитанный не на чтение про себя, а на многочисленную аудиторию. Несмотря на личный успех поэта-исполнителя, его стихотворения не нашли однако отклика в широких массах.
THE CHINESE NIGHTINGALE
A Song in Chinese Tapestries
Dedicated to S.T.F.
“How, how,” he said. “Friend Chang,” I said,
“San Francisco sleeps as the dead –
Ended license, lust and play:
Why do you iron the night away?
Your big clock speaks with a deadly sound,
With a tick and a wail till down comes round.
While the monster shadows glower and creep,
What can be better for men than sleep?”
“I will tell you a secret,” Chang replied;
“My breast with vision in satisfied,
And I see green trees and fluttering wings,
And my deathless bird from Shanghai sings.”
Then he lit fire-crackers, “cra-cra-crack!”
He lit a joss-stick long and black.
Then the proud gray joss in the corner stirred;
On his wrist appeared a gray small bird,
And this was the song of the gray small bird:
“Where is the princess, loved forever,
Who made Chang first of the kings of men?”
And the joss in the corner stirred again;
And the carved dog, curled in his arms, awake,
Barked forth a smoke-cloud that whirled and broke.
It pilled in a maze round the ironing-place,
And there on the snowy table wide
Stood a Chinese lady of high degree,
With a scornful, witching, tea-rose face…
Yet she put away all form and pride,
And laid her glimmering veil aside
With a childlike smile for Chang and for me.
The walls fell back, night was aflower,
The table gleamed in a moonlit bower,
While Chang, with a countenance carved of stone,
Ironed and ironed, all alone.
And thus she sang to the busy man Chang:
“Have you forgotten…
Deep in the ages, long, long ago,
