Нельзя изменить фактическую, вещную сторону прошлого, но смысловая сторона может быть изменена, потому что, как сказал философ, она незавершима. В этом смысловом преображении прошлого велика роль памяти. Погружение в память подобно погружению в бездну. Оно и бесконечно, и страшно, и возрождающее для новых и новых смыслов. Страшное мне пришлось пережить в детстве, во время землетрясения в Ташкенте. И еще позднее — в Афганистане. В Ташкенте, под развалинами панельной пятиэтажки, погибли мои родители. Меня вытащили из-под развалин на третьи сутки. Я была в сознании и слышала, как спасатели разбирали рухнувшие железобетонные перекрытия и стены.
С полгода пришлось пожить в детдоме в Самарканде. Я помнила адрес моей бабушки в России, просила отвезти к ней в деревню, во Владимирскую область. Мать моя была единственной дочерью бабушки Оли, и кроме меня у нее никого не осталось.
Тёпловка… В самом названии села, куда я приехала жить, было что-то уютное, говорящее о тепле и покое. Для меня и теперь нет ближе и роднее места на земле, хотя я родилась в Ташкенте и прожила в этом городе вместе с отцом и матерью девять лет. Бабушка Оля заменила мне моих родителей. Души во мне не чаяла. В Тёпловке я окончила начальную школу-четырехлетку. Средняя школа находилась в райцентре. Я жила там в школьном интернате, а на выходные приезжала в Тёпловку, к бабушке, на пригородной электричке. Сельская улица одним концом упиралась в железную дорогу.
Жила баба Оля в деревянной пятистенной избе старой постройки. Прежде изба, по словам бабушки, стояла под соломенной крышей, как и все тёпловские избы. Время шло, крыша сгнила, стала протекать. Лишь незадолго до моего приезда в Тёпловку бабушка огоревала на свое жилье новую кровлю — из шифера.
— Как «огоревала»? — спрашивала я, не совсем понимая смысл этого слова.
— Огоревала-то, — отвечала она. — С горем пополам скопила деньжонок — вот так и огоревала. Вся изба тоже ухетанья просит. Правый угол покосился, перерубы в полах подгнили, того и гляди провалишься, ноги сломаешь. Обновы дом просит. Только на пенсию далеко не разбежишься… Слава Богу, крышу заменила. Жива буду — новый низ подведу. Полом стала выстывать изба. Картошка в подполе в холодные зимы мерзнет. Пришел бы хозяин с войны — не моя была бы забота… По копейкам копить, дыры в дому латать. Дыр-то много, а пенсия с воробьиный носок…
Хозяином бабушка Оля называла своего мужа, убитого на войне с немцами. Моего деда. Фотография дедушки, увеличенная и вставленная в деревянную рамку, висела на бревенчатой стене возле тусклого небольшого зеркала. Не верилось, что это мой дед: ни бороды, ни усов, как полагалось деду или старику. Худощавое выбритое лицо, на голове фуражка со звездой. Рядом еще рамка, в ней под стеклом несколько пожелтевших карточек разного формата, в том числе и фото моей матери под ручку с какой-то девчонкой одного с ней роста, видать, подружкой. Передний угол в задней половине пятистенки вверху поблескивал иконами. Образами, по выражению бабули Оли. И деревянный угольник, на котором они возвышались под потолком, она называла образничкой. Бабушка отличалась набожностью. По церковным праздникам зажигала перед образами лампадку. Проснешься ночью, а лампадка горит в переднем углу, как звездочка, отрадно смотреть. Значит, праздничный день, баба Оля станет утром стряпать вкуснее, печь пироги с картошкой, варить на молоке крахмальный кисель. К вечеру поставит самовар, заодно сварит в нем по яичку от своих кур. За водой на самовар надо обязательно сходить к роднику под овраг, за церковь. Из родника вода душелюбная и чай вкуснее.
