Была воскресная ночь середины марта. До настоящей весны всему остальному Лос-Анджелесу еще оставалось несколько дней, а здесь, в «Джаз-вертепе» уже царило знойное лето. На меня буквально пыхнуло жаром, когда я вошел в зал, где лихорадочным голосом пела Лилли Лоррейн. Ее слова повисали в дымном воздухе, как искра костра.
Лилли казалась не менее зажигательной и опасной, чем ацетиленовая горелка. Когда она выдала «Люби меня или оставь меня», вся публика приварилась к стульям. Если бы она спела «Звездно-полосатый флаг», США понадобился бы новый гимн.
Я нашел свободное место у стойки, когда Лилли вливала свое «или оставь меня ради кого-то еще» в уши и другие потаенные органы посетителей, особенно мужчин.
По фотографиям из полицейского архива я узнал Домино. Он сидел за столиком у площадки с тремя парнями. Высокий, красивый, с пышными черными вьющимися волосами, в которые женщины любят запускать коготки и даже, как я слышал, ноги. Своей шевелюре я не даю отрастать больше, чем на дюйм, так что в нее едва ли можно погрузить мизинец. К тому же она белая, стоящая дыбом и... Но вернемся к Домино.
Ники Домано, известный в преступном мире как Домино, пожирал глазами Лилли с видом человека, не только принимающего ее послание, но и отвечающего на него: «Я и ты, только мы, детка!» Он не походил на гангстера. Но троица рядом с ним — ни дать ни взять головорезы.
Я не встречался с ними раньше, как, впрочем, и с самим Домино. Но я наслышан о нем. И весьма вероятно, по его приказу сегодня ночью в одного парня всадили четыре пули. У меня не было стопроцентной уверенности, но одно точно — парень мертв.
— Кукурузное с водой, Шелл?
Я взглянул на бармена.
— Ага, как всегда, спасибо.
Он знал, что я пью, ибо я, Шелл Скотт, здесь уже бывал. Ради удовольствия. Но на этот раз меня привел сюда бизнес.
Я частный детектив с конторой на Бродвее в центре Лос-Анджелеса и трехкомнатной холостяцкой квартирой в Голливуде. Во мне шесть футов два дюйма росту и двести шесть фунтов веса между приемами пищи. У меня загар с оттенком слегка поношенной кобуры и — вы уже знаете — волосы цвета зимы, упругие, как пружина, длиной приблизительно с мизинец ноги. Под сломанными посредине белыми бровями торчат серые глаза, незаметный шрамик над правым глазом и столь же неприметное отсутствие отстреленного кусочка левого уха. Нос я считал вполне приличным, пока его не перебили. Ах да, я же говорил о Ники Домано.
На нем был черный костюм, за который он, наверное, заплатил двести пятьдесят чужих баксов, белая рубашка с воротником, едва не закрывающим уши, и переливающийся белый шелковый галстук. Он выглядел так, что вполне мог носить трусы с монограммой. Или даже шелковое белье с нанесенным на него полным именем. И, может быть, портретом.
