Тайна говорящих идолов

— Трижды боги позвали меня по имени, — сказал араб.

— Ложь! — возопил знахарь. — Убить его! Убить…

Африка окружала их — черная зловонная рука, щедро дарящая золотом и драгоценностями. Но и давая, она душила и сокрушала.

Они страшились и ненавидели Африку, но и любили ее. Любовь их была сильнее, чем любовь к женщине, и непобедимее, чем любовь к золоту. Они любили ее, как курильщик опиума любит тягучий маковый нектар, что успокаивает его — и успокаивая, убивает. а душила и сокрушала.

Такова была Африка.

Она не была бы Африкой, если бы, помимо прочего, не свела вместе этих двоих. Странной парой были они — Джеральд Донаки, чья суровая шотландская кровь с грехом пополам усмирялась лишь тем обстоятельством, что он родился и воспитывался в Чикаго, и Махмуд Али Дауд, угрюмый темноликий араб из Дамаска.

Арабом он был во всем — алчный, и вместе с тем щедрый, учтивый, но властный, искренний, но заносчивый, сострадательный, но хладнокровный и жестокий, сдержанный, но страстный, простой, но многоликий.

Их фирма, «Донаки и Дауд», была известна от Кейптауна до Конго. Слава ее простиралась вглубь мрачного континента, вдоль длинной сонной реки, и достигала даже черных шатров туарегов. Она вошла в историю африканской коммерции, ее уважали в Париже и Лондоне, ее боялись в Брюсселе, ей завидовали в Берлине.

«Донаки и Дауд» торговали слоновой костью и страусиными перьями, каучуком и золотом, бусами, ситцем, камедью, краской, хинином, а также, чего греха таить, смеющимися идолами с западного побережья, сделанными в Бирмингеме, ящиками дешевого ливерпульского джина и ружьями, которые взрывались на третьем же выстреле.

Вдоль всей реки выставляли напоказ свое богатство их фабрики, пристани, порты и склады. Их пароходы ходили до самого водопада Виктория. Дважды в год стремительные и дорогостоящие крейсера возили ценные грузы в Бремен и Ливерпуль. Повсюду «Донаки и Дауд» успели оставить след — на юге их владения простирались вплоть до Матабелеленда, на севере — до границ французского протектората в Марокко.

Они могли бы продать свое дело по любой или почти любой цене крупной королевской компании, с которой сражались на протяжении десяти лет и в итоге пришли к вполне удовлетворительной ничьей, и вернуться с набитыми кошельками домой: Донаки — в свой дворец в Чикаго, о котором он с ностальгией вспоминал, когда воды реки поднимались высоко, а температура — еще выше, и который он наконец-то увидел бы наяву, а не в грезах, а Махмуд Али Дауд — в свою уютную виллу в Дамаске с роскошным садом и десятком разновидностей финиковых деревьев, о которых он так любил поговорить.