Несколько лет назад, прочитав в блестящем переводе Сергея Ильина четыре романа Набокова американского периода («Подлинная жизнь Себастьяна Найта», «Пнин», «Bend sinister» и «Бледное пламя»), я задумалась над одной весьма злободневной проблемой. Возможно ли, даже овладев в совершенстве чужим языком, предпочтя его родному по соображениям личного или (как хочется думать в случае с Набоковым) творческого характера, создать гармоничный и неуязвимый текст, являющийся носителем великой тайны — двух тайн — человеческой речи? Гармоничный и неуязвимый, то есть рассчитанный на потери при возможном переводе его на другой язык и в то же время не допускающий таких потерь. Эдакий «билингв», оборотень, отбрасывающий двойную тень на два материка планеты. Упомянутый мной перевод (повторяю: блестящий), казалось, говорил в пользу такой возможности. Вся густая прозрачная вязкая пленка русской набоковской прозы, так надежно укрывавшая от придирчивых глаз слабые тельца его юношеских романов, была перенесена русским мастером на изделие, существованием которого в будущем его первый создатель не мог не озаботиться, ставя свой рискованный эксперимент. Переводы Ильина столь органичны, что у неосведомленного читателя они могут вызвать подозрение в мистификации. А был ли Ильин? А не слишком ли проста его фамилия? Не сам ли Набоков перевел впрок свои последние романы? Не он ли автор подробнейших комментариев и составитель «словаря иностранных терминов», приложенного к изданию переводов трех еще «русских» — сюжетно — романов? Да ведь вот уже в «Бледном пламени», простившись с Россией живой и попытавшись воскресить ее в виде интернационального, лишенного пола идола, он словно хватает себя за руку: это писал не я! Я лишь комментатор и отчасти переводчик. Страшное, как вдумаешься, признание.
Так быть ли билингву?
Вслед за Буниным, защищая расплывающийся в тотальной интеграции экономик и культур уязвимый и уязвленный свой «менталитет», я отвечаю: нет. Писать возможно лишь на родном языке, пусть даже для этого тебе придется выводить на бумаге английские буквы, пусть даже тебе примечтается вдруг увидеть свой молодой роман переведенным на язык, холодное и, может быть, неотразимое нашествие которого ты в ужасе почти священном наблюдаешь в последние несколько лет, следя за новинками литературы и чешась в приступе языковой аллергии перед экраном русскоязычного из последних сил TV.
Прилагаемый к моему собственному, предназначенному для чтения по–русски тексту словарь иностранных терминов есть не что иное, как дань уважения языку, случайной помощью которого я воспользовалась — отчасти по легкомыслию, отчасти совершенно напротив, — сочиняя от чистого сердца.
