Странствующий по миру рыцарь. К 400-летию со дня смерти Сервантеса

Памятные торжества в честь Сервантеса, проходящие по всему миру в год 400-летней годовщины его смерти, не только отдают дань величайшему из испанцев, но и заставляют вновь задаться вопросом истоков и причин подлинного величия как самого писателя, так и созданного им героя — Мигеля де Сервантеса и его Дон Кихота. Самое удивительное, что почти ничего нового — в фактическом плане — и о том и о другом сказать уже невозможно, однако, по-видимому, жизненные и литературные перипетии их судеб стали своего рода сюжетом-архетипом для истории литературной мысли. В случае же с испанской словесностью эта архитипичность многократно возрастает; обращение к Сервантесу — это и творческая мастерская, и связь или разрыв с традицией, и — удивительным образом — доказательство современности и актуальности любой литературной, эстетической и даже общественной мысли.

Мы и впрямь не найдем ни одного мало-мальски значимого писателя ни в Испании, ни за ее пределами, кто обошел бы вниманием главный роман человечества и его автора. Однако насколько полемичен и сложен для интерпретации роман «Дон Кихот», настолько же цельными оказываются в восприятии фигура и нрав самого Сервантеса. Причем эта цельность в любую эпоху не исключает и невольного отождествления автора с его героем — бедный идальго, начитавшийся книг и решившийся на невиданное доселе деяние. Для современников таким деянием стало написание романа в духе устаревающих уже «книг о рыцарстве» и претензии его автора на славу и почет, а для постромантической эпохи — беспримерный подвиг жизни и писательства, предчувствие и зарождение путей развития главного жанра литературы Нового времени и всей той величайшей коллизии бытия и сознания человека, которая будет питать современную творческую мысль.

Наш гид предлагает читателям журнала вспомнить и оживить образ Мигеля де Сервантеса (и его творения) в его собственных словах, в отзывах современников и в восприятии тех, кто никогда не переставал рассуждать об уроках писателя, делая его не только предметом анализа, но и фундаментом собственных творческих поисков и новаций. Эпоха Сервантеса, достаточно обильная на документальные свидетельства разного рода, в том числе и по эпистолярной части, в его случае оставила нам совсем мало документов, выходящих за границы литературного творчества. Сохранилось всего пять писем Сервантеса, одно из которых, графу Лемосскому, написанное за три дня до смерти, общеизвестно и обычно печатается вместе с романом «Странствия Персилеса и Сихизмунды» (для него и было переведено Н. Любимовым). Четыре других письма переведены впервые; одно — послание из Алжира с ранними стихами Сервантеса, обращенными к его итальянскому собрату по перу и плену, поэту Антонио Венециано, по поводу поэтического сборника итальянца; а три других — о поиске должности и обстоятельствах налоговой службы — вновь заставляют вспомнить о трудностях служебной карьеры Сервантеса. При всей своей скудости, этот эпистолярий в полной мере демонстрирует обе составляющие постоянных забот писателя на протяжении всей его жизни — литературное творчество и заработки. Ради последних приходилось браться за любое дело — интендант, сборщик налогов, должности малопочетные и малоприбыльные и весьма далекие от занятий, которые пристали человеку родовитому, более того подвизавшемуся на ниве интеллектуального труда. Во многом благодаря им Сервантес для литературного сообщества XVII века остается фигурой странной, чужеродной и маргинальной, почти оскорбляющей вкус; по словам библиографа и эрудита Томаса Тамайо де Варгаса, он являл собой «ум невежественный», хотя, несмотря на это, «самый праздничный в Испании»