Блатные из тридевятого царства

   -- Тунеядцы, алкоголики, наркоманы и диссиденты выходи строиться! -- орал лейтенант.

   За четырнадцать суток я привык к такому обращению. Трое бомжей, мятый интеллигент Славик, грузчик Вова (он же Вован) и я выбираемся из камеры. Замыкающим как всегда Жгут, самый "блатной" из тех, с кем мне посчастливилось отбывать пятнадцать суток. Дежурный сверил список. В нужном месте я заучено пробубнил:

   -- Мухин Александр Александрович, осужден на пятнадцать суток, отсидел четырнадцать.

   Развод на работы занял десять минут. Сегодняшний лейтенант оказался нервным:

   -- Кто вякнет про ликероводочный -- сгною!

   "Вякать" я не собирался, последние сутки пошли, мне бы "день простоять, да ночь продержаться". Фортуна первый раз за весь срок повернулась ко мне лицом. Лицо это было кавказкой национальности -- майор Капанадзе начальник архива. Сокамерники вооружались лопатами, а я под руководством майора отправился блаженствовать в прохладный подвал. Жгут процедил в спину:

   -- Отмазался от солнцепека. Где справедливость?

   Нет справедливости, согласен. Дрались на танцплощадке все, пятнадцать суток получил только я. И в чем моя вина, если именно сегодня начальнику архива приспичило навести порядок во вверенных ему помещениях, а в качестве бесплатной рабочей силы он выбрал меня.

   Майор долго искал на связке ключей нужный, потом еще пять минут возился с ржавым навесным замком. Наконец оббитая железом дверь нехотя отошла в сторону. Пахнуло прокисшей древностью. Капанадзе поморщился:

   -- Собирай хлам и таскай к мусорным бакам. Будем жечь. Вопросы есть?

   Я промолчал. Чего тут непонятного. Майор снова поморщился и неспешным шагом направился в дежурку. Со мной в качестве наблюдателя остался рыжий кот по кличке Четок.

   В небольшом подвале с одной лампочкой под потолком скопилось столько хлама, что позавидует любая свалка. В углах транспаранты с пожелтевшими лицами былых деятелей государства, поверх навалены плакаты, на одном сквозь толстый слой пыли с трудом читалось "Даешь пятилетку за четыре года!". Я хмыкнул. Подобрал с пола кусок осыпавшейся штукатурки, зачеркнул слово "даешь" и накарябал сверху "отсидим". Получилось не вполне политкорректно, зато актуально.

   Отряхнув руки, я огляделся. На противоположной стене распят кумач, золотые буквы в центре осыпались, читались начало и конец лозунга "Ленин и теперь .... всех живых!". Под этим шедевром соцреализма на бетонном полу валялись антиалкогольные плакаты ранней перестройки, из серии "Сам ты можешь и не пить, но друга похмелить обязан". Вперемешку с ними и дальше вдоль стены покоились груды толстых томов из пожелтевших папок, перехваченные капроновой нитью.