Крик ткнул между лопаток.
— Шапка! Эй, Шапка!
Голос у Бурмистрова был гадкий, как у взрослого. Пах табаком и таким, что лучше не знать. Следом ударил гогот.
— У тебя там под шапкой что, рога? — начал обычную программу Бурмистров. — Давай, сними, покажи разик.
— Идем быстрее, — попросил Бобка. Хотя Шурка и так прибавил шагу.
— Ты что, лысый?
Слышно было, что шаги позади тоже зашаркали, застучали чаще.
Мимо летели назад низенькие деревянные дома, приподнимали свои кудрявые резные брови. В окна глядели безразлично коты и герань.
— Не беги, — шепнул Шурка. И опять дернул Бобку за руку. — Не гляди на них.
Главное правило ленинградской драки: не показывай, что ты — еда.
В Репейске оно тоже годилось.
— Не оборачивайся.
Потянулся мимо зеленый дым палисадника. В нем еще можно было пересчитать черные стволы. Еще можно разглядеть в кронах черные колючие комочки — птичьи гнезда. Но некогда.
Бобка спиной слушал шаги. Ноги сами просились в бег.
— Шапка! Зачем тебе шапка? Дай шапку поносить, — кривлялся Бурмистров.
— Не даст. Уймись уже, — раздался голос. Насмешливый и слегка усталый.
По голосу — мальчик. Дети так не разговаривают, удивился Бобка; преследователи, похоже, тоже. Лопот шагов наткнулся на эти слова, как на стеклянный щит.
— Че-го-о? — потянул Бурмистров.
Шурка велел не глядеть, поэтому Бобка успел заметить только аккуратно расчесанные кудрявые волосы — пробор будто начерчен.
— Тебя что, корова лизала? — показал пальцем Бурмистров. Аккуратный пробор удивил и его. Бобка понадеялся, что отвлек от них. Но нет.
— Пусть он шапку снимет, — запищал Бурмистров, изображая маленького. Как ножом по стеклу. У Бобки мороз продрал по коже.
— Дай шапку, — хныкал Бурмистров. — У меня ухи мерзнут.
— Тебе не надо, — спокойно оборвал незнакомый мальчик. — А ему нужна. Она от блеска его мыслей защищает глаза простых смертных, имбецил.
Бурмистров ничего не понял.
Свита загоготала, хотя тоже не поняла ничего.
Последнее слово было таким богатым, что Бобка его даже не запомнил. Из древнегреческих мифов, наверное, что-то вроде Ахилла. Мифы Бобке нравились. Бурмистрову, наверное, тоже. Он отстал.
Уж Ахилла-то Бурмистров наверняка знал. Он в каждом классе сидел по два года.
Свернули за угол. Здесь уже было полно прохожих. Поблизости шумел рынок. Громыхали телеги.
Мимо простукала палочкой старуха. Яркая черная тень повторяла все движения: день был пыльный, солнечный, теплый. Старуха покосилась на Шуркину шапку. Но не сказала ничего. У самой на голове какая-то фетровая кастрюля. А прохожие подставляли солнцу темечки, косы, лысины, банты. Бобка чувствовал макушкой его невесомую горячую ладонь. Ветер шевелил волосы на затылке — все не мог решить, как уложить. Шапка торчала как обгорелый пень. Бобке вдруг стало стыдно за брата. Чего он, в самом деле? Но Шурка заговорил сам:
