«…Может быть, мне это только представляется. Бред? Возможно. Я сам ничего не видел. Таким мне все рисует мое воображение. И я сам себе не верю. Не хочу верить…»
Был третий час ночи. Двадцать минут на часах Николая, но они у него постоянно спешили. В ту ночь он никак не мог заснуть. Лежал в тягостной полудреме с закрытыми глазами, что-то мучило его, тревожило, пугало. И вдруг — вспышка! Яркая кроваво-красная вспышка! Он увидел ее через закрытые веки. И тотчас — словно током ударило. Первое, что подумалось — смерть. Смерть пришла. Кровоизлияние в мозг? Остановка сердца? Почему? Он открыл глаза и увидел, что кабинет заполнен мягким фосфоресцирующим светом.
Он лежал лицом к окну, а за окном туман — густой-густой туман, как сплошное молоко, ярко освещенный изнутри, — переливался необыкновенными радужными отблесками.
Николай мгновенно вскочил, бросился к окну и прислонился к холодному стеклу, всматриваясь в жуткую белую бездну, ничего не мог понять. Что это? Что стряслось? Это сон или реальность? И вдруг послышались приглушенные звуки… Раскаты грома? Взрыва? За окном рокотало, гремело, словно доносилась далекая канонада или шла колонна танков. Танки? Канонада? Война!!! Так подумалось Николаю, и он испуганно замер.
Война… За окном слегка клубился непроглядный туман. И громкое эхо далекого взрыва… Но… Все было спокойно — не рушились стены, не обваливался потолок…
Он кинулся к радиоприемнику и включил его, пытался все делать побыстрее, но было такое ощущение, будто он застыл в пространстве, завяз в чем-то густом и липком. Было трудно двигаться и даже дышать.
Наконец радиоприемник отозвался знакомым голосом, но слов Николай не мог разобрать, просто был не способен воспринимать их смысл, слышал лишь привычный спокойный тембр голоса диктора, знакомые умиротворяющие интонации. А потом началась классическая музыка, величественная, торжественная, кажется, Бетховен. Но Николай не был уверен, что это именно Бетховен.
«…Так мне тогда казалось. Отдельных инструментов я не слышал, просто понимал, что звучит музыка, знакомая музыка. Я люблю Бетховена. Любил Бетховена. А сейчас я люблю только свою маму. Только ее одну…»
Николай не видел уродливого ядерного гриба, ужасающего гриба ядерного взрыва. Может, его и не было?
Но и в первое мгновение и потом было глубокое внут- раннее убеждение — случилось нечто страшное, самое страшное. Он замер возле окна и не знал, сколько же времени прошло. Вечность или одна секунда? Он словно поплыл против быстрого течения. Плыл изо всех сил, но его быстро сносило. Он задыхался и не мог даже приблизительно определить, сколько же он преодолел — метр, два или добрую сотню? И стоит ли вообще сопротивляться?
