ЮРИЙ ДМИТРИЕВИЧ ПЕТУХОВ
НАЕМНИК
Даброгез бросил поводья - пусть конь сам ищет дорогу, может, он окажется удачливей. Щель между домами по-прежнему оставалась пустынной. И это они называют улицами! Даброгез скривил губы. Половина города была позади, но до сих пор не попался навстречу ни один из его жителей. От смрада и духоты к горлу подкатывал комок. Хотелось избавиться от него, выплюнуть или хотя бы затолкать обратно, внутрь. Но ком распухал, забивая глотку, мешал дышать. Такого отвращения Даброгез не испытывал даже на краю света, в бесплодных и безумных сирийских пустынях, где под равнодушным жестоким солнцем разлагались горы трупов и конь не знал, куда поставить копыто... И там и здесь помогали старые Аврелиевы взгляды. Засевшие в памяти слова, крутящиеся замкнутой цепью, кольцом, без начала и конца: слава - забвение, душа - дым, жизнь война и остановка в пути; жизнь - хаос, сохраняй среди него нерушимый ум, и он тебя проведет по ней, потому что все .остальное суета, слава - забвение, душа... Еще как помогали! Там, на подступах к Аравии, было тяжело, очень тяжело. Но все же там было лучше, чем здесь. А когда с моря дул западный ветер... Воспоминания прервал истошный женский визг. С хрипами, с захлебом. Он вырвался из расщелины меж мшистыми домами. Кривясь и пропадая во мраке, расщелина убегала вправо от главной улицы. На коне в ней делать было нечего. Визг перешел в прерывистый сип, но совсем не стих. "В своем городе, своих... - подумал Даброгез, брезгливо сводя губы. Он знал, что здесь нет сейчас колониальных войск, да и соседей, любителей поживиться за чужой счет, не должно быть, а впрочем... Варвары, что с них возьмешь!"
Сильно заныла левая рука, раздробленная под Равенной. Даброгез еле сдержался, чтобы не выругаться вслух. Алеман был по-бычьи силен, а дубина его, утыканная кабаньими зубами, - огромна. Рука зажила быстро, но болеть не переставала вот уже восьмой месяц. Болела так, что порой не хватало ни сил, ни терпения - хоть щит оземь! Мелькнувшая перед глазами картина - оскаленный, пенящийся рот разрубленного чуть не надвое алемана, помертвевшие, побелевшие глаза его и пальцы, судорожно отлипающие от гладкой, затертой рукояти палицы,облегчения не принесла.
Сворачивать Даброгез не стал, и вообще он чувствовал себя очень неуютно - стрелы можно было ждать отовсюду, опасность таилась за каждым домом, в каждой щели, она могла прийти с крыши, из-за угла. И когда распахнулись почти над самой головой набухшие дубовые ставни. Даброгез невольно прикрылся в щит ударила не стрела, не камень - окатило струей густой мутной жидкости. Тошнотворная вонь перебила все прочие запахи. Комок в горле рванулся наружу, вырваться не смог, только напрочь лишил дыхания. Свиньи, дикари! Рука сама собой скользнула в тулу: миг, полмига - но сулица затрепыхалась в плотной древесине, окно уже было закрыто. Свора собак, вынырнувших из темноты и неизвестности, свилась под копытами коня в дерганый, нервно взвизгивающий клубок - помоев было мало, не хватало на всех. Даброгез проехал мимо. Стучать, рваться в дом - бесполезно, что в крепость с голыми руками, да и ни к чему, наверное. Он дернул за поводья, конь пошел веселее, не обращая внимания на свору. Конь был боевой, привычный. "Молодчина, Серый, ну-у, ничего, ничего!" Даброгез похлопал его по шее, расслабился...
