…Только небо, только ветер,
Только радость впереди…
Ю. Энтин
Ночь чудовищно душная. Душная и тихая.
В городе так тихо не бывает никогда. Даже в самую глухую полночь под окнами дома пролетают машины. В начале первого проволочется запоздавший трамвай — балконная дверь открыта в тщетной попытке спастись от духоты, слышно так, будто рельсы проложены прямо по комнате: тудух-тудух. Тудух-тудух. Грузно и тяжело. Двери — шарр-рах. Гнусавый голос, отчетливый до головной боли: «Осторожно, двери закрываются. Следующая остановка…» — и снова — шарр-рах. Тудух-тудух. Тудух-тудух. Звук приближается минуты четыре, удаляется минуты четыре. Воют шаланды со значками «Огнеопасно», проносятся со свистом. Компания гопников пройдет — «Ну ты чё! Я те, нах, говорю!» — и грохнется пустая бутылка. Разлетятся стекла… Духота и голоса. Жара, темень, тусклые фонари — от ночи несет бензиновым перегаром, ночь задыхается в собственном поту. Асфальт парит, как сковорода, от него поднимается гудроновый смрад…
Зато в сотне километров от города стоит неописуемая тишь. Железнодорожная станция километрах в пяти от дачи — а ты слышишь тонкий стонущий вздох электрички, призрак звука где-то на пределе слуха. Бывает явственно слышно, как ветер колыхнет листву — но ветра нет, листву ничто не колышет.
Жарко, жарко, жарко.
День прошел невыносимый. От жары люди раздражаются, ссорятся… Мама с папой ссорились с самого утра, огрызались друг на друга; мама сперва не хотела ехать, потом передумала, папа рассердился: «Десять пятниц на неделе!» — вел машину молча, хмуро. Мама ворчала, жаловалась на жару, жаловалась на жизнь, жаловалась на все. Вере было на все наплевать и хотелось только купаться.
Пошли. В лесу оказалось почти так же душно, как везде, но дыхание реки чуть-чуть освежило стоячий воздух. Вера окунулась с разбега. Темная вода прильнула к телу, как жидкий атлас, особая, лесная вода — это было восхитительно, но мама с папой не стали купаться, а вполголоса ссорились на берегу. Когда возвращались с реки, мама окончательно решила уехать на электричке завтра с утра. Папа буркнул, что не намерен сидеть в раскаленном городе в выходной из-за маминых неожиданных взбрыков.
Вера молчала. Мгновенную свежесть речной воды тут же съела жара; было нестерпимо слушать, как родители препираются в такой зной. Вечер изнемогал от духоты — и каждое слово, не только сказанное, но и выслушанное, казалось тяжелым грузом на душе. Мама угрюмо молчала; папа оживленно говорил что-то, что Вера, размякшая от жары, почти не понимала.
Папа попытался расшевелить ее, шлепнув по заду и игриво потрепав по плечу — но его прикосновения вдруг вызвали у Веры мгновенный и сильный приступ неожиданного раздражения, смешанного с брезгливостью. Вера едва успела побороть порыв ударить папу по лицу — а в следующий миг уже горела от стыда. Именно сейчас, потихоньку переставая быть ребенком, Вера особенно явственно и ярко видела черточки приближающейся старости у своих родителей — но это было бы не страшно, если бы они не имели претензии прикасаться к ней и тискать ее, как в детстве. Когда папа прижимал Веру к себе, она остро чуяла запах стареющего мужского тела и резкого одеколона, психически раскачиваясь от детского удовольствия к настороженной опаске начинающейся девушки. Иногда за веселой папиной улыбкой мерещилась настолько дурная изнанка, что Вера скрывала судорогу тошного отвращения — но сразу же за отвращением приходила жаркая жалость и любовь.
