Сажусь в автобус, озабоченная, не в лучшем расположении духа, даю сотню чернобородому в аккуратной презанятной черной шапке кондуктору, он спрашивает: «На все?» — «Хорошо бы, — отвечаю, — так ведь не только туда, еще и обратно надо». — «Вы извините, — говорит кондуктор, — это я пошутил, не худо иной раз и пошутить, все едут, как зомбированные, а жизнь такая короткая».
В какой-то момент они начинают беседовать с пассажиркой за моей спиной, — о храмах (в этот момент мы проезжаем Смольный собор), кто в каком был, хвалят Кронштадтский собор, а вот в Казахстане, говорит чернобородый кондуктор, есть чудесные православные храмы, в Астане, в частности. Я, говорит он, иногородний, в Преображенском соборе был, в Александро-Невской лавре был, в Свято-Троицком, а вот Ильи-Пророка не нашел. Он на Пороховых, говорит женщина; а в Москве в храме Христа Спасителя вы были?
— Нет, я вообще не был в Москве.
— А я была, — говорит она, — но мне он не так понравился, как Кронштадтский.
Тут, не выдержав, я оборачиваюсь и говорю про Князь-Владимирский собор (а начался их разговор с Никольского), такая красота, лебедь белая.
— А где он? — спрашивает женщина.
— На Петроградской.
— Какая станция метро? — спрашивает чернобородый.
Вступает сидящий у окна рядом с женщиной молодой человек:
— «Спортивная».
И я выхожу.
Старик сторожил свой заброшенный военный аэродром много лет, без зарплаты, без помощи, подметал взлетно-посадочную полосу, старался, трудился, его считали чудаком, почти помешанным.
Но однажды на этот аэродром сел терпящий бедствие большой самолет, и все, и пассажиры, и летчики, остались живы. Старику достались секунды неповторимого счастья, когда в полной тишине открылась дверь самолета, и он увидел личико стюардессы.
— Что хранится в твоей вечно юной лавке древностей, хозяин?
— Петля Гестерезиса, лента Мёбиуса, линия Аккерблома, ванна Архимеда, пространство Гуттенберга, а также Евклидова клеть и Пифагоровы штаны. Всего и не перечислишь; вот черный ящик, а там белое пятно... не стать ли литератором, чтобы воспеть всё это?
— Воспевай, кто мешает; оно того стоит. Люблю всё, что рукодельно.
— На всякое «рукодельно» есть свое «нерукотворно».
— Чтобы воспеть твою лавку, не худо бы прежде во что-нибудь впасть. В лирический драйв. Или в нордический кайф.
— Оставь ты эти игрушки. Считай время и копи Вечность.
— Сам придумал?
— Нет, это надпись на солнечных часах (сделанных, кстати, из греческой капители) в русской миссии Иерусалима.
— Откровенно говоря, я не знаю, как считать время, которое достойно подсчета, например, потерянное; да меня и интересуют-то только дни, в которые уходят благодетели и заступники наши, и час, когда мы уйдем за ними.
