Крошка Цахес, по прозванью Циннобер

Недалеко от премиленькой деревеньки, близь самой дороги, лежала на земле, раскаленной солнцем, бедная крестьянка в рубище. Измученная голодом, истомленная жаждою, совсем подавленная тяжестию плетенки, верхом набитой хворостом, который с трудом набрала в лесу, она упала совсем обессиленная и так как едва переводила дыхание, то и думала, что приближается уже час смертный. Вскоре, однако ж, она собрала столько сил, что отвязала плетенку от спины, кое-как перетащилась на лужок, случившийся неподалеку, и тут громко начала жаловаться на судьбу свою.

— Отчего ж, — сказала она, — только я и бедный муж мой должны терпеть горе и нужду? Не одни ли мы во всей деревне, сколько ни работаем, а все бедны; сколько ни стараемся, а едва-едва добываем насущный хлеб? За три года, когда муж мой, перекапывая сад, нашел груду золота, мы думали: вот счастье наконец посетило нас, вот теперь-то заживем мы! Что ж случилось? Воры покрали золото, дом и сараи сгорели, хлеб побило градом и, в довершение всего, наказал нас еще Господь этим уродом, которого я родила на посмешище целой деревни. В день святого Лаврентия ему минуло три года, а он все еще не может ни стоять, ни ходить на своих паутинных ножках, и вместо того, чтоб говорить, мурчит и пищит себе, как кошка. А ест-то словно самый сильный восьмилетний ребенок, и ничего ему от этого не делается. Господи, умилосердись Ты над ним и над нами — взрастим мы его себе же на беду и на мученье: есть и пить будет он все больше, а работать никогда! Нет, уж это не по силам человека! Ах, если б я только могла умереть — только умереть!

Тут бедная начала плакать и рыдать, и рыдала и плакала до тех пор, пока совсем обессиленная горем не заснула.

И в самом деле, она могла плакаться на гадкого уродца, которого родила за три года. То, что можно было принять с первого взгляда за исковерканный кусок дерева, лежавший поперек плетенки, был именно уродливый, величиною в пол-аршина ребенок. Вот он сполз вниз и мурча колышется в траве. Голова чуть-чуть показывалась из плеч; спину заменял нарост в виде тыквы и тотчас из-под груди висели вместо ног два тоненькие прутика — короче, вся эта фигура очень походила на раздвоенную редьку. Близорукий не нашел бы лица; но, вглядевшись хорошенько, можно было заметить длинный вострый нос, торчавший из-под черных щетинистых волос, и пару черных блестящих глаз, составлявших разительную противоположность с морщиноватыми, старческими чертами лица.