Зимой 1982 года я начал сходить с ума, тщательно записывая свои переживания в дневник. Впоследствии, обратившись к святоотеческой литературе, даосским диаграммам «внутренней алхимии», суфийскому тексту Аншари «100 стоянок», я с удивлением обнаружил, что, за исключением незначительных отклонений, обусловленных окружающей меня действительностью и особенностями моей психики, процесс изменения моего сознания двигался «по плану», соблюдалось большинство тех технологических подробностей, которые указаны в традиционной литературе.
Я несколько раз пытался свести дневниковые записи к единому тексту, но мне это не удавалось — в языке описания постоянно доминировал субъект проявления, то есть я никак не мог дистанцироваться от самого себя, текст получался «больным», а иконографические пространства, которые должны быть объектом проявления этого текста, замутнялись посторонними рассуждениями, ненужными подробностями и т. п. В конце концов оказалось, что эти пространства значительно проще было реализовать в событии, что и было сделано в серии домашних акций КД, описания которых помещены в третьем томе «Поездок за город». Записки «Каширское шоссе» представляют собой как бы предысторию этих акций, индивидуальный опыт переживания пограничных психических состояний, на основе которого было сделано большинство акций третьего тома.
Все началось с того, что с осени 81-го года, ощутив очень сильный творческий и духовный кризис (после акции «Десять появлений»), я в неумеренных для светского человека масштабах начал заниматься православной аскезой: молитва — два-три часа в день по молитвеннику и почти постоянно Иисусова молитва, пост, регулярное посещение богослужений, исповеди в монастыре, чтение книг исключительно духовного содержания и т. п.
Довольно неожиданно наступил такой момент, когда я стал плакать, даже бурно рыдать, перед иконами о своей «нечистоте» и грехах. Первые слова молитв прерывались плачем, я закрывал лицо руками, не в силах смотреть на иконы. Надо сказать, впрочем, что этот плач не был горьким, безнадежным, напротив, он был как бы блаженным, облегчающим душу, таким, который принято называть «благодатный». В этом плаче впервые для меня открылась иная психическая реальность восприятия внешнего мира: он чудесным образом вдруг изменился, стал напряженным по отношению ко мне. Сквозь его видимость я физически чувствовал токи трансцендентных, как мне тогда казалось, энергий, которые окрашивали все вокруг меня особым светом и значением. Особенно это касалось ликов икон и лиц людей. В их выражениях происходили тогда еще едва заметные и все же уже видимые мне как бы содрогания, вибрации, намекающие на присутствие в них второго, внутреннего плана, другой ипостаси. Они превращались для меня в своего рода окна, в которых вот-вот готовы появиться неизвестные мне существа, живущие по другим законам и в другой реальности. Это было захватывающе, страшно и надвигалось на меня неотвратимо.
