Часов шесть хорошего хода оставалось до Рассохи, когда мы разом услышали впереди волчий вой. Странно было слышать его здесь, в океане снега, где прожить этому зверю невозможно: с начала снежной зимы и до надежного апрельского наста плавать ему в бездонном месиве сухих сугробов и голодать, обессилев, в напрасной погоне за длинноногой или крылатой лесной живностью.
А волк выл. И шли мы вроде на самый этот вой.
На очередном спуске с увала, когда мы, разлетевшись, огибали замерзший и занесенный завал, Гоша, тормознув лыжей, неожиданно остановился. Чтобы не налететь на передних, все свернули с лыжни.
— Вон,— кивнул Гоша вверх, на темную массу елей, рассечённую скальным выходом, - вон он!
Там наверху, на каменной терраске, между огромными замшелыми стволами заваленных снегом черных елей стоял зверь. Он был прикрыт тенью нижних ветвей, но силуэт его четко рисовался на фоне холодной голубизны неба.
Сердце вдруг поджалось: теплый ком памяти поднялся из недальних глубин... Неожиданной была встреча...
— Он? — тихо спросил Гоша. И сам себе ответил:—Он, больше некому здесь...
Я подумал сразу, что это был он — мой волк. Но не мог разглядеть его хорошенько — мешала яркая голубизна неба. И далеко было, метров двести.
— Волчина,— тихо позвал я,— Волчина мой...
Мне показалось? — поджатый хвост его чуть заметно шевельнулся. Он узнал меня.
— Волчинка, Волчинка мой,--снова позвал я. Волк стоял замерев. Но хвост! Хвост выдавал его! Он узнал меня. Узнал. Он, наверное, ночью, на таборе меня учуял, и ходил около, вспомнив... И ходил-то голодный...
— Волчинка,— я двинулся к нему, обходя замерших ребят, к вершине взлобка. И тотчас потерял его за снежным застругом.
— Все! — крикнул Миша.— Все! Ушел.
Я только успел подумать, какой Мишка молодец: не пошевелился, плечо с карабином у него не дернулось. А ведь получалось такое само собой... Гоша — знал.
А Мохортов и Зекцер — не в счёт: стояли столбами, рот разинув.
Когда подхлестнутый Мишкиным выкриком выскочил я на заструг, волк стоял на месте, теперь уже совсем рядом со мной.
Только чуть ближе к левому стволу, слившись с ним.
Это был мой волк.
Он смотрел на меня, повернув ко мне лобастую морду, такую знакомую,.. Так стояли мы с минуту. И ребята внизу стояли молча. Не мешали негаданному свиданию...
...Привезли его весной, когда на Ишимбе потемнел и стал прозрачным синий сахарный ледок. Волчонок вертелся на тропке, кидался в сугробы, старался зарыться в их знакомой кипени. Устав, он садился на тощий задок и, задрав огромную, в бледно-желтом пуху лобастую голову на худеньком тельце, тонко скулил, выкрикивая мне извечные звуки ненависти к нестерпимому запаху человека. Я не прикасался к нему, стоял поодаль, молча наблюдал его щенячье бессилие. В комнате звереныш ложился в темном закутке между стеной и печью, прижимался трепетным тельцем к знакомо и близко пахнущему смолистому дереву... Совсем еще маленький, он не спал. Даже к утру длинной весенней ночи глаза волчонка посверкивали в мою сторону вечным огнем его неистовой породы. Я старался не беспокоить его, лишний раз не напоминать ему о себе. Даже перестал слушать радио: грохот включенного приемника прижимал его к полу, вызывал в нем длительный и, верно, нестерпимый ужас жалящих звуков.
