Сергей Солоух
Сука
Sally: You! Two bastards!
Brain: Two... Two? May be three?
Cabaret
Желающих сойти за Мадам великое множество. Современники утверждали, что сам руанский затворник, исследователь неторопливый неромантического быта, однажды в ажиотации воскликнул:
- Мадам - это я!
Странно. Ведь этого, как бы, стыдиться надо, как бы, стесняться, таить скрывать, не сознаваться ни за что, а то ведь всегда найдется некто слюнявый с вопросом неуместным:
- Так что же, Веничка? Она ...?
- Ну, что вам ответить. Ну, конечно, она ...! Еще бы она не ...!
И тем не менее. Образ Мосье как-то не привлекает. Не прельщает, и все тут, образ скромного и счастливого труженика, почти библейского праведника. Не-а. И пресловутая слезинка детская не действует, горошены соленые напрасно катятся из глаз малышки Берты Бовари.
- Мадам - это я!
Да, скучно быть честным, но заурядным, обычным гражданином, с крестом не на шее, а на хребте. Ни шарма в сем, ни выдумки. То ли дело:
Пышны юбки, алы губки,
Лихо тренькает рояль.
Ну, ладно, что взять с посредственного акмеиста ли, символиста, но каких только эпитетов французских, звучных не истратил, то восторгаясь талией, то личиком, то кистью дивной Эммы нормандский мэтр, ни в чем не отказал, а Шарлю, Мосье, иначе говоря, фи, кинул с барского стола творца ногти грязные, неровные и до свидания. Впрочем, нет, еще заставил засыпать непроизвольно в кресле и всхрапывать при этом. Слюна сочилась ли, текла, в щетине шариками остывая, не помню. Зато шапку забыть невозможно, сооружение чудовищное из бархата, картона и кроличьего меха, да после канители золотой дурацкой кисточки, "что выразительней лица кретина" , Боже, о каких душевных муках речь. Вперед и с песней.
- Мадам - это я!
Чего стесняться.
- Я тоже хочу Тургенева и выпить.
Пожалуйста. Вопрос только в том, за чей счет. Если некто туп и убог, и для надгробья бессовестной покойнице, волнуясь, выбирает камень с изображеньем "гения, несущего угасший факел" куда-то вдаль, повод ли это жировать на его трудом ежедневным и скучным заработанные денежки?
Короче, можно ли быть возвышенным и гордым, воруя, побираясь и проституируя? Или же сколько бы ни была тонка и нежна ваша муза, как бы ни был изощрен порок ваш и эстетен, не следует ли все же за хлеб или за зеб любовника кудрявого платить из собственного кармана трудовым рублем?
Не так ли, господа?
Пусть поутру, да на свои.
Главное, заповедь про ближнего воспринимать не в контексте какой-нибудь религии со скрежетом зубовным в эпилоге, а чисто биологически. Не делай ближнему того, чего себе не пожелаешь, потому собственно, что он из такого же мяса сделан, из тех же клеточек смешных, то радовать способных прохладой гладкого запястья, то ужасать пастозным безобразием слабеющего тела.