Люблю Масленицу, она как первый вдох, обещающий новую молодость. Я надеваю пальто, выхожу на улицу, иду в парк — аттракционы, музыка, веселье. На длинных лотках дымятся самовары, лежат горкой блины, варенье в вазочках, мёд в мисках, красные заварные чайники. Толстая продавщица в фартуке. На лице дешёвая косметика и искренняя улыбка.
— Мужчина, вам с чем?
— С маслом. Парочку.
— Держите!
Нет ничего лучше, чем блины с маслом. Я пробовал разные: с вареньем, со сметаной, с икрой — не то. Один вкус смешивается с другим, теряется, и уже не понимаешь что ешь — блин или варенье, поэтому я всегда ем блины с маслом, горячие и только на Масленицу.
Я долго вдыхаю аромат блинов. Он особенный, он пахнет детством — тем самым, которое счастливое. Целый год мы лазаем по свалкам, собираем старые покрышки, прячем их в подвале, а на Масленицу складываем аккуратно друг на друга и поджигаем. Не знаю, откуда пошла эта традиция, но взрослые никогда не ругаются, и говорят, глядя на чёрные дымы: «Зима в небо ушла».
Сейчас покрышки не жгут, сейчас мода на старые обычаи — с народными гуляньями, с чучелом Зимы, с катанием на тройках. Вон у карусели Петрушка в шутовском колпаке с бубенчиками. Рядом на помосте гиря, за спиной прилавок с игрушками. Девочка лет шести в красном пуховичке дёргает за рукав женщину.
— Мама, смотри…
Взгляд указывает на большого плюшевого львёнка. Тот улыбается, подмигивает девчушке, и происходит великое чудо, на языке всех детей мира обозначаемое одним словом — моё! И уже нет такой силы, которая способна разлучить ребёнка и игрушку.
— Куда ещё? — отговаривает женщина. — У тебя полно таких.
Но в ответ уверенно:
— Такого нет.
И она права, такого действительно нет, и если не купить его сейчас — то никогда уже не будет. Никогда — страшное слово. На глаза наворачиваются слёзки, губки дрожат, а Петрушка, схватив львёнка, вещает утробным голосом, будто бы от его имени:
— Лишь гирю десять раз подняв, ты сможешь взять себе меня!
Женщина крутит пальцем у виска: какая гиря? Но Петрушка неумолим, а девочка знает — этот львёнок самый лучший на свете.
Подхожу я, пытаюсь сторговаться:
— А что так много? Женщина такая хрупкая — а ты десять. Давай за пять что ли.
Петрушка вздыхает, и во вздохе этом рабочая усталость — надоело объяснять каждому. Он поворачивается ко мне, трясёт бубенчиками и говорит отрешённо:
— Зато ты не хрупкий, взял бы да поднял.
Я-то может и не хрупкий, вот только возраст, да и здоровье… Но девчушка смотрит уже на меня и отказать этим глазам нет никакой возможности.
