Родичи - Дмитрий Михайлович Липскеров

Родичи

Ночью на железнодорожной ветке Петербург-Москва терпит аварию странный поезд, состоящий из локомотива и одного-единственного пассажирского вагона. Поезд, которого в этом месте и в это время по всем официальным бумагам просто не могло быть. Он везет одного пассажира — альбиноса тридцати двух лет, не помнящего и не знающего о себе ничего, даже имени, но не испытывающего по этому поводу какого-либо дискомфорта. А тем временем на далекой Чукотке пытается разобраться с неприкаянными духами девятнадцатилетний мужичок Ягердышка, вынянчивший в свое время белого медвежонка, мать которого подстрелили охотники..

Читать Родичи (Липскеров) полностью

1.

Чувственность этой ночью у него была какая-то особенная…

Скорее не чувственность — чувствование, — и оно вовсе не было связано с необычностью сновидений, хотя сны ему виделись редко, а если и мелькало что в мозгу, то было драным тюленьим хвостом, или солнечные лучи в темной воде дрожали, проникшие сквозь щели многометрового льда.

Сейчас ему и снилось по-другому — длинно, но самое главное, тело ощущало что-то доселе неведомое, незнакомое до жути, что можно назвать страшной чувственностью, потому что в паху было сладко и томно, и все же чувствительно скорее, так как это сладкое и томное могло вдруг оборваться, обдав огромное сердце адреналином ужаса.

Но пока он спал, и все вышеописанное можно опустить, так как оно не осознавалось спящим, а значит, не существовало для него в этом мире реально. Можно отойти к частности, все же вернуться ко сну, продолжительность которого уже была выдающейся для этого огромного существа, и рассказать о дремах коротко.

…Он, крохотный и беспомощный, сосущий мать жадно и бесконечно, пока не рвало жирным молоком на белый снег. Белым по белому. Жаркое молоко растапливало ямку, а потом застывало ледяным камешком, которым он баловался перед следующим кормлением, облизывая ледышку, пробуя ее на зубок, хрустя.

Он, такой же крохотный и беззащитный, вдруг кусающий свою мать за сосок, прокалывая нежный зубками-иголками, из-за чего ему всегда доставалось

— увесистый шлепок по физиономии и короткий полет ввысь, а потом болезненное приземление и скулеж… Потом в животе опять урчало, и он медленно-медленно, ползком возвращался к неистощимому источнику — розовому соску, торчащему призывно и вожделенно.

У него был собственный молочный заводик.

А нажравшись до отвала, срыгнув походя избыток, он начинал бесноваться, чувствуя волю, как и всякое дитя. Отбегал от матери — впрочем, лишь на несколько шагов, — подпрыгивал, пытаясь достать до синевы, так завлекающей глаз своей морозной бесконечностью, ткнуть самую морду в свежую прозрачность. Вмиг головокружительная высь раздражала своей недоступностью, так что он скулил отчаянно и выпускал коготки, страстно желая порвать ими недосягаемое голубое, в котором вдруг кто-то пролетал неожиданно, чем останавливал его раздражение мгновенно. Две секунды он пытался думать о полете, потом от неохватности проблемы забывал о ней сразу же, стоял несколько в недоумении, тряся головой, затем падал в снег и просто лежал, высунув язык, щурясь на яркое солнце.

Он не знал, что такое птица, не ведал, что такое полет, ему было невыносимо мучительно об этом думать, а потому что-то щелкало в голове исправным предохранителем, возвращая младенца к обыденной жизни…