Анна КОГИНОВА МЕДСЕСТРЫ ВОЕННОГО КРОНШТАДТА
Анна Васильевна Когинова жила перед войной в городе Кронштадте — крепости Балтийского флота. Война заставила её, тогда совсем молодую девушку, стать медицинской сестрой и работать в военно-морском, по сути фронтовом госпитале всю войну. После войны Анна Васильевна окончила Ленинградский университет и занималась преподавательской работой. Писала рассказы, сейчас в основном занята переводами с польского и английского языков. Прошло много лет, но и сейчас Анна Васильевна помнит многое из тех давних трагических времён, вспоминает своих друзей, с которыми ей приходилось работать, которые погибали у неё на глазах…
Было время героического и трагического отступления частей Балтийского флота из Таллина в Кронштадт в конце августа 1941 года. Корабли шли под непрерывной бомбёжкой с воздуха. Моряков с тонущих судов подбирали следующие за ними корабли. Но не все спасались, ещё много дней спустя балтийская волна выплёскивала на песок бескозырки и бушлаты. Те же, кому удавалось добраться до берега, часто попадали в госпиталь с воспалением лёгких — Балтика жгуче холодна даже в августе.
Вот тогда-то мы, молодые девчонки — я и моя подруга Лёлька — решили для себя: “Вот где мы пригодимся сейчас — в госпитале”. Мы были почти дети, нас хотели эвакуировать в Тихвинский район Ленинградской области, но никто не ожидал, что фашисты так быстро и близко подойдут к Ленинграду. Кого-то успели вывезти на Урал, а нашу группу оставили в Кронштадте. Так мы с Лёлькой и очутились в первом хирургическом отделении военно-морского госпиталя на должности нянечек. Наше дело было убирать в палатах, мыть полы, выносить “утки” из-под лежачих раненых. Но самое страшное в первой хирургии — это была палата, где лежали обожжённые при взрыве кораблей моряки. Помню, как я вошла туда первый раз. Вошла — и сразу ухватилась за дверь, чтобы не упасть: отвратительный запах горелого и гниющего мяса ударил в нос. А на кроватях белели забинтованные мумии.
— Сестрёнка, — послышался голос, — дай-ка мне закурить!
— Разве вам можно? — робко спросила я.
— Теперь нам всё можно, — объяснил голос, который исходил неизвестно откуда — у человека не было видно ни рта, ни глаз, ни носа.
Я зажгла папиросу и, высмотрев в повязке небольшую дырочку, попыталась туда вставить.
— Да что же ты вставляешь в нос? — возмутился обожжённый.
— Да, — со вздохом подвела Лёлька итоги нашего первого посещения палаты, — нам здесь придётся трудновато.
Сказала так и оказалась тысячу раз права. Днём, ни на минуту не присев, мы мыли полы, скребли, меняли бельё, кормили, поили раненых. А ночью, когда вроде бы можно вздремнуть — “Сестрёнка, пить!”; “Сестрёнка, мне какого-нибудь порошка, чтоб так не пекло в груди!” А ещё чаще: “Сестрёнка, ты сядь со мной рядом, давай поговорим!” — “Так ведь нельзя, других разбудим!” — “А ты хоть подержи меня за руку, может, так быстрее усну”. Больной уснёт, а ты всё клюёшь носом — боишься разбудить, выдернув его ладонь из своей.
