«Растворил я окно...»

                                                        Растворил я окно, - стало грустно невмочь, -

                                                        Опустился пред ним на колени,

                                                        И в лицо мне пахнула весенняя ночь

                                                        Благовонным дыханьем сирени…

                                                                                                                          К.Р.

Наверно, не было на свете другого цветка и не было другого запаха, которые он ненавидел больше. Его раздражали умничанья по поводу ассоциаций, но если бы кто-то спросил, почему он так не любит сирень, Андрей ответил бы: потому что тогда пахло именно ею. А этого самого тогда он сначала испугался, потом тосковал по нему, потом… Потом оно – а вместе с ним и сирень – стало символом неудавшейся жизни. Оглядываясь на сорок с лишним прожитых лет, Андрей словно выставлял на карту флажки: вот здесь я свернул не туда, и здесь принял неправильное решение. Но рано или поздно он всегда приходил к тому самому моменту, когда мог – он был в этом уверен! – изменить все. Мог… Но не изменил. Потому что стало страшно. Потому что плохое – оно привычное и знакомое, а неизвестность… Кто ее знает, чем она чревата!

…Он стоял на перроне и пристально разглядывал колеса вагона, пытаясь представить, что испытывает человек, когда эта махина наезжает на него, давит, рвет, размалывает. А еще – что именно напишут в газетах, если он не сядет сейчас в вагон, а пройдет в самое начало платформы, подождет, пока поезд тронется, и шагнет вниз. Скорость будет еще совсем маленькая, но затормозить поезд все равно не успеет.

Совсем сдурел, Каренина хренова!

Андрей резко встряхнул головой, отгоняя навязчивые мысли, протянул проводнице билет и вошел в вагон.

- До Остравы один поедете.

Он только плечами пожал. Один – ну и отлично. И не видеть бы никого больше. Вообще никогда.

Опять??? И что тебе неймется-то? Все у тебя есть – и жена-красавица, и работа за границей, и вообще все тридцать три удовольствия. И, заметь, дорогой товарищ, все тебе словно само с неба свалилось. Другие вон пупы рвут и все равно к концу жизни половины того не имеют, что у тебя есть, а ты тут мировую скорбь изображаешь и представляешь, как будут выглядеть твои неаппетитные кишки, намотанные на колесо локомотива. Граждане, да он идиот!

А может, как раз все дело в том, что само с неба свалилось, а я не просил?

Так ведь и не отказывался особенно, не так ли? Или, скажешь, тебе это не надо было? Еще как надо!