Он был красив, тёмен и удивительно холоден. Таких, как он, обычно зовут играть в кино на роль молчаливых убийц с очень острым умом, строящих многоходовые стратегии и никогда не попадающих в руки правосудия. Да так и есть, наверное, в душе он и бывает таким. А его лицо — это маска, подумаешь, Дьявол. Всего лишь чин, не такой и крупный, просто дающий право убивать всех без разбору. И чем изощреннее — тем лучше, ведь многовековая тоска снедает любого бессмертного.
Как ему, должно быть, одиноко, подумала я и поёжилась. Такое глубокое одиночество мне знакомо лишь в какой-то степени: то самое одиночество, когда у тебя даже нет тебя. У тебя вообще ничего и никого нет, даже права что-либо иметь. Да и вообще тебя нет, чего выпендриваешься, стоишь. Притворяешься, будто живой. И тебя, того самого, которого нет, продувает насквозь ледяным ветром, и ты вообще больше ничего не чувствуешь: только боль, холод и ледяную тоску. В такие моменты хочется выть на луну от безысходности, только вот где она, эта луна, на которую вообще имеет хоть какой-либо смысл выть.
Собственно, такое одиночество, наверное, знакомо в полной мере лишь ему. В конце концов, это он у нас повелитель тьмы, и это его право: быть одиноким, а я, кто я такая рядом с ним. Никто. Маленькая девочка на поводке жизни, которую повели погулять и которая пришла продавать голову взамен на украшение для поводка.
Глупость какая, но всё именно так и обстоит.
Я вообще не понимаю, как так получилось, что он пришёл ко мне. Или я пришла к нему — неважно. Главное, как же так вышло, скрестилось-срослось-переплелось, что дорога его жизни — огромная и проходящая поверх многих — вдруг пересеклась с моей песчаной тропинкой. Тропинкой, посыпанной песком белым-белым, почти что снежным.
Да, ты сам мне так сказал, это ты сказал мне об этом. Я помню, как выясняла это у тебя. Всё, всё, в мельчайших деталях, даже цвет неба на закате, даже запах тростника по дороге домой. Я спрашивала про крики птиц и направления ветра, ты давал мне чужие карты и велел срисовывать путь, и смотрел очень хмуро, как будто это у тебя на сердце сгустились тучи, а не за стеклом наших окон. Хотя кто знает, как там всё было на самом деле.
Да-да, я выясняла любые мелочи, и даже цвет песка на берегу. Должен ли он быть теплым, почти соломенным, как сливочное масло или цвет загорелой кожи, как писчая бумага старых времен, с пожелтевшими краями; или же холодным, белым-белым, почти снежным, как коже умерших до того, как тлен её коснется.
Ты сказал — снежным, и чем холоднее, тем лучше.
