Горе луковое

Имя у него было не еврейское, а княжеское – Игорь.

 – Вы, наверно, подумали, что родители назвали меня в честь русского князя Игоря. Так вы таки не угадали, – произнес он скрипучим, как будто заржавевшим голосом, когда я спросил, как его зовут. – Пока семья жила в Житомирской области, в местечке Рогачев, у меня было другое, даже библейское имя – по-здешнему Ицхак, как у нашего праотца, а по-тамошнему Исаак... Так в свидетельстве о моем появлении на свет и записано: Исаак Шлосберг, одна тысяча девятьсот двадцать пятого года рождения и так далее, и так далее...

 Игорь-Исаак вдруг замолк, устыдившись своей болтливости, оглядел меня печальным, как догорающий в печи уголек, взглядом и тем же скрипучим голосом, так и не справившимся на протяжении восьмидесяти с лишним лет с неподатливой русской буквой «р», промолвил с некоторым вполне простительным сомнением:

 – Вы тоже еврей?

 – Со всех сторон тоже, – с улыбкой подтвердил я свою необратимую причастность к древу Израилеву.

 – Стало быть, Исаак – и ваш праотец...

 – В известном смысле мы все – его прямые потомки.

 Истосковавшийся, видно, по общению с людьми, Игорь-Исаак заметно приободрился и, не отрываясь от поденной работы – очистки лука от ненужных стеблей, – выдал мне авансом щедрую похвалу:

 – Приятно побеседовать с интеллигентным человеком. Если вам не жалко своего времени, то пока ваша вторая половина закупает у Йоси овощи и фрукты, я могу вам быстренько поведать о том, как все было с моим именем и как вообще все было со мной в жизни после того, как родители надумали меня, мальца, из тихого украинского Рогачева увезти в первую, простите за выражение, еврейскую республику.

 – Куда, куда?

 – В тайгу... К бурым медведям. Слышали, небось, о таком городе – Биробиджан?

 – Как же… Кто из нас не слышал. Город знаменитый на весь подлунный мир, – съязвил я.

 – Мой отец, да будет ему земля пухом, – не обращая внимания на мою язвительность, продолжал хриплым баритоном выводить Игорь-Исаак, – был человеком многогранным: с одной стороны он состоял на учете в большевистской партии, а с другой, хотите верьте, хотите нет, был подпольным евреем.

– Бывают же на свете такие чудеса.

 – Отец ухитрялся плясать на двух свадьбах одновременно – на украинской отчебучивал гопака, а на еврейской – «а-шереле», – усмехнулся он, орудуя с какой то сладостной мстительностью длинным ножом, как казачьей саблей, и исподлобья глядя на меня, как будто хотел удостовериться в том, что я от него не сбегу. – А умер он в тридцать седьмом, но не в лагере на Колыме, а на бюро Еврейского обкома партии от кровоизлияния в мозг. Уже после войны, мать рассказывала мне по секрету, что на Рошашоне и Симхес Тойрес мой батька спускался в погреб якобы за солеными огурцами или маринованными грибами и, надев спрятанный в окованном железками сундуке талес, принимался шепотом читать молитвенник деда Шмуля-Бера, который до революции был старостой синагоги.