Вижу его с обострившейся четкостью — вот он стоит на площадке вагона, время настало, пора прощаться. На нем все то же его неизменное ветхое серое пальтецо, в руке его старый черный портфель. Я ощущаю болезненно ранящее дыхание бедности и одиночества. Он всматривается в меня близорукими, немного растерянными глазами. Похоже, он хочет мне что-то сказать, но сдерживается по непонятной причине.
Он машет мне, стараясь бодриться, его постоянное желание — меня оградить, на сей раз — от грусти. Он улыбается виновато: что ж делать, но не беда, прорвемся. Поезд с тяжелым усилием трогается, колеса, точно в испуге, вздрагивают, темные шпалы натужно стонут — когда мы увидимся, кто это знает?
Уже никого, ничего не видно — ни поезда, ни проводницы с флажками, ни скорбного алого огонька. Один только снежный рассыпчатый хвост метет освободившийся путь.
В минувшей жизни, в минувшем веке мы жили вместе в портовом городе, вобравшем в себя и щедрые краски, и звонкость, и своеобразие юга. Весна наступала без предупреждения, а запах моря дурманил голову. Было за что любить этот город, и я любил его, но с годами я глуше ощущал его прелесть, все больше томила меня тревога, связь с малой родиной все слабела, она истончалась день ото дня.
Вчера еще были заветные улицы, свои уголки и перекрестки, где я поджидал своих подружек, но все изменилось, я остро чувствовал: то, что вчера еще было мило, сегодня становится мне чужим. Я видел лишь то, что уходит время. Я его трачу, беспечно, бездумно. Преступно пускаю его на ветер. Еще один день у меня украден — все те же стены, все те же лица.
Старые люди во мне вызывали жалость и страх одновременно. Вот они греются на скамеечках, ловят последнюю ласку лета и ничего, ничего не ждут. Наоборот, лишь просят у неба, чтоб мир этот оставался вчерашним, таким же застывшим и неизменным. Подумать только — лишь несколько лет, и я умножу своей персоной все это сборище капитулянтов, безоговорочно сдавшихся жизни. От этой мысли душа каменела.
Отец понимал, что я уеду. Он видел все, что со мной творится, и, вопреки тому, что испытывал, сам побуждал меня сделать выбор. Дата отъезда была назначена — я сам не заметил, как вдруг вступил в очерченный круг, в пространство судьбы, в котором ты сам ничего не решаешь.
Он все сознавал, и он смирился. Но что было делать с его потребностью меня заслонить и прикрыть собою? Эта потребность в нем поселилась с первого дня моего рождения, при этом, чем старше я становился, крепла все больше и ощутимей. Он был убежден, что обязан спасти меня от угрожающей мне опасности, в первую очередь — от государства, в природе которого не сомневался.
