Плотник Лактион Никитич вырезывает по доске мелкий орнамент в русском стиле, для арки над крыльцом, и говорит грустно-покорным, вздыхающим голосом:
— Мука сейчас — рупь семь гривен, а была — семьдесят…
— Дойдет до двух рублей, говорят, — замечает медно-красный казак Ефрем Муравин.
— Дойдет! — с горестной уверенностью соглашается Лактион: — дойдет, вещь понятная… Ну как же изворачиваться в этом году нашему брату?
Дюжий Муравин, с пегой, неровно поседевшей бородой, в фуражке с кокардой и красным околышем, промасленным снизу, глядит несколько мгновений на Лактиона соображающим взглядом, точно готовясь дать нужное указание, потом молча берет ведро с водой и начинает пить. Пьет долго, серьезно, громко, и чувствуется, что вопрос о существовании Лактиона при нынешних ценах на муку, вещь вполне второстепенная по сравнению с потребностью удовлетворить жажду в данный момент.
— Душа вспотела, — говорит, тяжело дыша, Муравин, оторвавшись, наконец, от ведра.
Он утерся рукавом старой розовой — на спине черной — рубахи, накрыл ведро отрезком доски и, садясь рядом с Лактионом, успокоительно прибавил:
— У тебя деньги горячие!
— Горячие — они горячо и идут, — возразил Лактион.
Муравин молча протянул широкую, темную, как земля, руку, натруженную, с плохо разгибающимися пальцами. Лактион понял жест, молча снял картуз с своей косматой головы и достал из него кисет с табаком.
— Горячо, брат, текут, — вздохнул он, передавая кисет Муравину.
— Деньга твоя легкая, — продолжал Муравин, развертывая кисет: — день постукал топором, полтора целковых дай сюда!.. Прямо сказать: своя фабрика… Тюк, тюк… вот они и деньги! Пожалуйте!..
— А харчи?
— Чего ж харчи? Харчеваться можно по всякому.
— Как ни вертись, а артель-то вон она — восемь человек. Они за стол сядут; как думаешь — притешат или нет? Пуд муки — на два дня… А ведь у меня все с копейки… не как у тебя…
— А у меня как? — протестует Муравин.
— У тебя что! Все свое. Земля есть, а при земле, вещь понятная, харч свой, не покупной.
— Землю есть не будешь!
— Всяк злак от земли… Чего ты когда купил?
— С голыми руками, брат, к земле не подойдешь, не-ет! Я не покупаю, да… это точно так… А почему, — вот вопрос! Купило притупило? Не на что купить…
Ефрем Муравин раз пять в день приходит к нам на постройку покурить, пока на его гумне ребята гоняют по току лошадей, запряженных в каменный каток-молотилку. Подойдет время стрясать посад, Муравин уходит. Уходит без особой охоты: тошно смотреть на жалкий хлеб, на скудный ворох, в котором тощее, сморщенное зерно тонет в сорной мякине, на низкий приметок новой соломы, в которой кувыркаются через головы сопливые внучата. Нет радости. И работать неохота. Укажет ребятам, для порядка, то, что они и сами знают, поможет насадить новый посад и опять возвращается к нам, у нас табаку вдоволь, вода свежая, больше тени и беседа разнообразнее, чем на гумне с семейными.