Алексей Васильевич Чебрак, осознав, что его жизнь неожиданно вышла на финишную прямую, удивился. Он не ожидал от нее такой подлянки. В конце концов, это слишком пошло — умереть от болезни. Умея по цвету лица, глаз и прочим внешним признакам ставить точный диагноз почти половине известных медицине болезней, он никогда не вслушивался в самого себя, считая это излишним и веря в свое совершенство.
— Черт побери, — возмутился Алексей Васильевич, ознакомившись с результатами обследований. — Вирус Креза — фактически приговор, мини-опухоли на всех нервных окончаниях. Безобразие! — Он с упреком посмотрел на Лутоненко и на одного из лучших онкологов мира Агди Рапоса, которого друзья и враги почему-то считали евреем, хотя на самом деле он был аргентинцем и не скрывал этого.
— Вирус Креза, усугубленный саркомой, — подтвердил Рапос, один из учеников Алексея Васильевича, — и все, надо заметить, в самой скверной стадии.
— Ну понятно, — передразнил его Алексей Васильевич, — неизлечим, неоперабелен.
— Да, — кивнул головой Агди, — абсолютно никакого шанса.
— Вот черт, — озадачился Алексей Васильевич. — Столько дел еще надо закончить, а тут копыта приходится отбрасывать.
Агди Рапос и Лутоненко с восхищением переглянулись, в душе гордясь своим учителем. Алексей Васильевич не храбрился, не рисовался, а действительно воспринял известие о приблизившейся к его изголовью смерти так, как воспринимает его парашютист, узнавший, что у него не раскрылся парашют, только после приземления, то есть никак.
— Месяц, два, не больше, — стал подсчитывать Алексей Васильевич оставшиеся до конца жизни дни и огорченно констатировал: — Мало.
— Наркотики, то-се, — стал успокаивать его Лутоненко, — можно и все пять, а то и шесть месяцев протянуть.
Чебрак смерил его возмущенным взглядом.
— Я же не дремать под кайфом собираюсь до гробовой доски, а работать. И вообще, чему я вас учил? Меня ведь запросто можно спасти, если бы я смог сам себя прооперировать и протрансплантировать, но, как говорится, се ля ви или се ля вас…
— Одним из самых главных, если не самый главный, инструментов знания является любопытство, иногда кокетливо обзываемое любознательностью. Символом любопытства, и одновременно конечной точкой его действия, можно назвать раскуроченную детскую игрушку. Далее, по мере роста, все усложняется, видоизменяется, приобретает многоформенность, многовариантность, неоднозначность, но итог все равно будет один — раскуроченная, с выпотрошенными внутренностями, Земля. — Профессор Мушка оглядел аудиторию и, снисходительно поморщившись, уточнил: — Впрочем, если бы мы не были любознательными, то нас бы и не было, ибо по сути именно люди и являются инструментом какого-то высшего и не понимаемого нами любопытства…