Но и эти несчастныя женщины распадались на нѣсколько категорій: были и такія, самыя обездоленныя, которыя, сидя на землѣ, сырой и скользкой, между рядами столовъ, предлагали нанизанныхъ на длинныя тростинки лягушекъ, растопыренными во всѣ стороны лапками похожихъ на танцовщицъ.
Рыбный рынокъ становился весьма оживленнымъ; покупатели начинали прибывать, а торговки обмѣнивались таинственными знаками, отрывками фразъ на спеціальномъ жаргонѣ, чтобы предупредить о приближеніи полицейскихъ, – и тогда съ невѣроятною быстротою прятались подъ фартуки и юбки черезчуръ легкія гири.
Старыми, зазубренными и грязными ножами торговки вскрывали серебристое брюхо рыбы; сирадныя внутренности падали подъ столы, a бродячія собаки, понюхавъ ихъ, рычали отъ отвращенія и убѣгали въ сосѣднія галлереи, къ прилавкамъ мясниковъ.
Тѣ самыя рыбницы, которыя только что дружески тѣснились въ одной и той же тартанѣ, теперь враждебно переглядывались за своими столами, направляя вызывающіе взоры на каждую, которая отбивала у другой покупателя. Духъ борьбы, духъ грубаго соперничества наполнилъ маленькій темный рынокъ, каждый камень котораго былъ пропитанъ гнилью и заразой. Бабы кричали голосами, терзавшими уши; онѣ стучали по своимъ сквернымъ вѣсамъ, чтобы привлечь покупателей, звали ихъ ласковыми фразами, предложеніями, сдѣланными въ материнскомъ тонѣ. Но минуту спустя, если покупатель осмѣливался торговаться, медоточивыя уста сразу превращались въ отверстія канализаціонныхъ трубъ и изливали на дерзкаго потоки нечистотъ подъ аккомпаниментъ наглаго хохота изъ-за сосѣднихъ столовъ: такъ какъ всѣ эти бабы инстинктивно сливались воедино, когда дѣло шло объ издѣвательствѣ надъ покупателями.
Матушка Пикоресъ величественно возсѣдала на большомъ креслѣ, своею пухлою величиною напоминая кита, гримасничая волосатою морщинистою рожею и каждую минуту мѣняя положеніе, чтобы полнѣе насладиться ласковымъ тепломъ грѣлки, находившейся у нея подъ ногами; она не разставалась до поздняго лѣта съ этою грѣлкою, составлявшею не роскошь, а необходимость для ея стараго тѣла, прохваченнаго сыростью до костей. Ея синеватыя руки ни на секунду не оставались въ покоѣ. Вѣчная чесотка очевидно мучила ея грубую кожу: толстые пальцы скребли подъ мышками, проникали подъ платокъ, погружаясь въ сѣдую гриву; ожесточеннымъ почесываніемъ приводили въ дрожь громадный животъ, который ниспадалъ на ляжки, точно пышный передникъ; съ удивительной беззастѣнчивостью приподнимали непостижимый лабиринтъ юбокъ, чтобы царапать отекшія икры. У нея былъ давно свой кругъ покупателей, и она не особенно гналась за новыми, но испытывала дьявольскую радость, когда ей представлялся случай, нахмуривши брови, выстрѣлить какимъ-нибудь площаднымъ ругательствомъ въ скупыхъ барынь, ходившихъ со своими служанками по рынку. Ея низкому хриплому голосу почти всегда прикадлежала рѣшаюшая роль въ рыночныхъ стычкахъ, и всѣ хохотали надъ ея грозной воркотней и надъ изреченіями, произносимыми тономъ оракула и заключавшими въ себѣ весьма откровенную философію.