Кен так устал, что никак не мог заснуть. Наверное, он теперь навсегда лишился сна. У него все болело. В спальном мешке было жарко, как в духовке. Земля была твердой, шла под откос, а резиновые подушки он терпеть не мог. Голова валилась из стороны в сторону, словно она крепилась на шарнире, который окончательно расшатался. Он ненавидел резиновые подушки. Ненавидел спальные мешки. И ненавидел палатки.
А кругом шумело. Когда Хью наконец перестал молоть языком, тишина, которой так жаждал Кен, оказалась вовсе не тишиной. Он слышал, как, ни на секунду не останавливаясь, бежит вода: непривычный звук — так потрескивает стекло или перекатываются в коробке тысячи брильянтиков; слышал, как играет листьями ветер — будто сами по себе листаются книжные страницы; слышал шепот, как будто где-то поодаль беседуют между собой деревья; слышал, как жужжат и гудят насекомые; слышал, как шевелится земля и вздыхает небо. Он слышал, как, поскрипывая на манер старого колеса, вращается земной шар. Это было ужасно.
Рядом, ровно вдыхая и выдыхая, дышал Хью. Хью спит! Счастливый Хью! Какая несправедливость: Хью может спать, а Кен не может. Но по правде говоря, Хью тоже не спал. Он только делал вид, что спит.
Кен видел палатку, снаружи окутанную, словно слоем краски, лунным светом, а внутри утонувшую во мраке: какие-то тени, очертания каких-то предметов, которые, может, там были, а может, и не были.
Он ощущал присутствие вещей, которых, знал он, видеть не мог; своим воображением он создал их из ничего, превратив в предметы, которые можно было осязать руками: лисий хвост на шесте, фонарик в изголовье у Хью, колокольчик рядом с походной плитой, дочерна законченный котелок, в котором утром они вскипятят воду для чая. Все это были обычные, повседневные, утилитарные вещи. За исключением лисьего хвоста. Все, кроме хвоста. Спустя некоторое время они исчезли.
Он слышал, как, звеня брильянтиками, ни на секунду не останавливаясь, журчит вода, перебираясь через водослив. Он закрыл глаза и все равно видел ее, и чем крепче смыкал веки, тем более отчетливо видел; мерцала и журчала вода, перебираясь через бетонную запруду, уходила в землю под корни деревьев, а потом в черную-пречерную почву и перегной, под землю, и там, внутри, бежала и бежала, мерцая и журча.