Николай Кораблев прослушал то, что сказал Ванечка. Он смотрел на всех и, зная многих уже не один год, думал: «Как они все постарели за время войны. И я, вероятно, так же постарел. И вот теперь и на них и на меня свалилась новая тяжесть… Ах, да, да… Ванечка сказал что-то такое о ломе. Это, конечно, надо использовать, но на ломе далеко не уедешь… И справимся ли мы?» — и снова у него по всему телу побежала мелкая-мелкая дрожь.
5
Завод еще работал. Но он работал, как испорченные часы, которые то и дело надо было подводить или трясти. То вдруг начинала мигать электростанция, потом гасла, и все станки замирали. Где-то находили горючее. Станция вспыхивала, и станки снова оживали. То вдруг вхолостую шел конвейер или раздавались тревожные сигналы с электропечей: не хватало сырья. Комсомольские бригады под руководством Ванечки собирали по заводу лом, брак, все это подносили к электропечам, к вагранкам; но все собранное электропечи и вагранки слизывали, как корова языком горсть отрубей.
Но что ни делали комсомольцы, что ни делал весь коллектив рабочих, инженеров, что ни придумывал сам Николай Кораблев, завод все-таки работал, как испорченные часы… Он судорожно в течение двух дней цеплялся за жизнь и на третий стал, как его ни трясли, как ни подводили.
И все замерло. Перестали дымить трубы, остановились грузовые машины, паровозы, оборвался голос завода — посвистывание, постукивание, уханье молотов, пыхтенье.
А с фронта шли все более и более тревожные вести.
Красная Армия отступала. Немцы неудержимой лавиной двигались в глубь страны, захватывая города, села, все сжигая, уничтожая на своем пути. Пала Керчь, пал Харьков, Ростов, Краснодар, Новороссийск. Немецкие полчища хлынули по степям Северного Кавказа, захватили Элисту, проникли под Астрахань, отрезав путь из Баку в центр страны… И снова на Урал потянулись беженцы. Теперь они шли не только из Поволжья, но и через Сибирь из Грозного, с Кавказа, из Баку.
Над родиной нависла смертельная угроза… Это чувствовали, понимали, переживали все, особенно такие люди, как Иван Кузьмич и Степан Яковлевич… А тут еще остановился завод, и поэтому тревога у них была настолько велика, что они даже не говорили о ней, а просто так, взглядами и вздохами, давали знать друг другу о том, что творится у них в душах. Только вчера, поздно вечером, глубоко вздохнув, как будто у него внутри что-то оборвалось, Степан Яковлевич сказал:
— Поганая секира над головой занесена.
— Эх, секира, секира… — ответил Иван Кузьмич, кутаясь в одеяло, намереваясь заснуть.
Угрозу, нависшую над государством, Сосновский переживал так же, как и все. Но ему казалось, что именно он должен дать рабочим ответ на их частые и настойчивые вопросы… Почему враг очутился под Сталинградом, приблизился к Каспийскому морю? Что — генералы ли плохи, плохо ли вооружена армия? Вместо того чтобы посоветоваться с Лукиным, с Кораблевым или вчитаться в статьи, опубликованные в центральной прессе, он опять-таки стал отыскивать «свое, пророчески-предсказывающее». И сегодня утром, зайдя в барачный клуб и увидав тут перед картой рабочих, возвестил: