— Я убил бы его и вас, если бы вы пошли к нему. Вы не пошли, и я целую вашу руку, как руку своей матери.
— A-а, будь проклята и ваша мать! — Татьяна вскинула нож, намереваясь им ударить и этого губастого рыжего парня.
Он отскочил… и вдруг раздельно, окая, по-русски выкрикнул:
— Постойте, — и смутился, весь сжался, уже говоря по-немецки. — Я ведь по крови француз. Я из Эльзас-Лотарингии, — как-то виновато закончил он и заторопился: — Собирайтесь. Нам надо бежать, пока солдаты пьяны. Они перепились у Савелия Ракова. Пойдемте… И прошу вас, больше меня ни о чем не расспрашивайте.
12
Татьяна взяла сверток картины «Днепр», мать — сонного Виктора, Пауль Леблан — узелки с одежонкой. И они втроем, видя, как из спальни валит густой, черный дым, выбежали из дома.
Перебегая через плотину, они все трое невольно обернулись, глядя на белое старинное с колоннами здание. Оно, залитое светом, казалось, дремало, как дремлет при электрическом свете птица в клетке. Но они знали, что внутри дома бушует пламя, и заспешили, намереваясь пересечь село, чтобы скрыться в сосновом бору. Дойдя до конца плотины, они резко остановились: на конце улицы, совсем недалеко от совхоза, в небо вырвалось клокочущее пламя. Пламя, осветив темное небо, сделало его глубоким, багряным и тревожным. Затем послышались крики. И по всем улицам побежали люди, вооруженные топорами, вилами, лопатами.
Горела хата Савелия Ракова. Люди бежали со всех концов села, чтобы тушить пожар, но тут они увидели что-то непонятное и странное: окна хаты были снаружи приперты дубовыми кольями, как и дверь, а на крыше стоял залитый пламенем Савелий Раков. Высокий, с всклокоченной бородой, вздымая вверх руки, он раскланивался во все стороны и кричал натужно, изо всех сил:
— Народ! Прости! Прости за окаянные поклоны. Злость свою несусветную поклонами прикрывал. Прости меня, народ, за лжу такую. А за убиение Митьки Мамина прощения не прошу: из мертвых поднимусь — опять таких убивать буду.
Пламя затрещало, крыша рухнула, и огонь поглотил бородатого мужика, Савелия Петровича Ракова, бывшего кучера Егора Панкратьевича Елова.
— Вечная память тебе, святой ты человек, — крикнул из толпы старичок Елкин, и тогда последняя струна терпения у жителей Ливни лопнула.
— Красного петуха подо все село, — скомандовал Чебурашкин и сам первый кинулся к пожарищу, выхватил пылающую головню и подпалил свой домик с причудливыми завитушками на карнизе.