Мне стало смешно. Прежде чем Гарни продолжил, я процитировал Марка Твена по памяти: «Если бы человека можно было скрестить с кошкой, это улучшило бы человека, но ухудшило бы кошку».
Теперь наступил черед Гарни смеяться, его дряблая шея содрогалась от смеха, потом он продолжил:
— Так вот, следом за Миш-Миш идет Тинкер, по внешнему виду никогда не скажешь, что это девочка, она двухцветка, но по личному опыту я знаю, что большинство серых кошек с белыми лапами — девочки. Не знаю, почему так бывает, ведь белые кошки с черными лапами и грудью никогда не встречаются, ведь не бывает черных кошек в белых носках и фартуке. Природа творит странные вещи, не так ли?
Перечислив имена «малышек» (которые я записал в блокнот), Гарни стал перелистывать страницы альбома и каждый раз присваивал имена изображенным животным, что придавало им реальность, и наконец перешел к коту. Это был черный кот с белыми лапами по кличке Минг, с ясными зелеными глазами, шикарным длинным мехом и свалявшейся шерстью на груди. Затем был коленкоровый Бинни с широкой серой грудкой и огромными желто-зелеными глазами, как у филина, пушистые, как одуванчики, Стэн и Олли, черно-белые котята, один явно толще другого, но оба с такими чертами, что невозможно было удержаться и не взять их на руки, множество других (слава Богу, у меня оставалось много свободных страниц в блокноте), но как только очередная кошка получала имя, я уже не мог смотреть на нее как на обычную кошку с рекламы Каца. Например, узнав, что Бинни — это Бинни, я стал относиться к ней как к реальной кошке, имеющей свой характер и свою историю, узнал, что она любила играть с бобами, когда была котенком, любила гоняться за собственным хвостом. В какой-то момент кошки Гарни стали для меня гораздо большим, чем игра краски и воображения. Это не имело ничего общего с работами мастеров холста или, наоборот, специалистов по плакатной живописи.
Жаль, что тот репортер упустил суть творчества Гарни, «молокососов-журналистов» интересовало только то, как давно Гарни занимается этим бизнесом.
После того как Гарни посмотрел последнюю фотографию, он грустно сказал:
— Мне немного стыдно... у меня такое ощущение, что я стал одним из этих мазил, которые выставляются в галереях... Нет, мне это нравится... но... просто... я не знаю. Странно видеть всех своих кошек в одном альбоме, я ведь привык видеть их по отдельности, там, где я нарисовал их. Как будто кто-то неожиданно приручил их, сделал их домашними из бездомных дворовых кошек.
Я не знал, что ответить, я понимал, что Гарни был недостаточно проницательным, чтобы понимать, что его настенные рисунки — это произведения искусства; возможно, у него не было отточенной манеры, возможно, он нигде не обучался живописи, но его нельзя было назвать незнающим — он явно был в затруднении; с одной стороны, он вышел из того времени, когда работа была тем, за что платят деньги, и в то же время то, что его показывали по телевидению, и то, что заставило меня фотографировать его работы, означало, что в них было нечто особенное. Он не мог осознать того, что сделал нечто большее, чем просто работу, за которую ему платили. Я осторожно взял книгу у него с колен, положил ее на сиденье между нами и сказал: