Ножки стула, на котором сидел Коб, все глубже проваливались в сырую землю, и он подумал, довольно прозаично, а вместе с тем сердце в панике сжалось, словно именно это испугало не только людей, а и его (хоть он и знал: худшее пока еще от него сокрыто). Что будет, если хлынет дождь. Подумали ли власти, что делать в таком случае? Пока вопрос крутился в голове, он ощутил на лице мелкие капли дождя, безобидные редкие капельки, и падали они лишь вследствие погодных условий — исключительно в силу сложившихся обстоятельств! — однако они грозили промочить до нитки всех этих несчастных так, чтобы они продрогли и исстрадались.
С ним-то все будет хорошо, он в конце концов отыщет сухое местечко, в этом Коб не сомневался. Он как-никак занимал официальный пост, имел при себе свернутый трубочкой важный документ, подтверждавший его статус. Но что будет с ними? С тысячами проклятых христоверов, с этим упрямым народом Иисуса, заполнившим всю равнину? Подчиняясь приказу — или тому, что они сочли за приказ, — люди метались, теснили друг друга, спотыкались, падали, кричали, пытаясь найти на бескрайней равнине единственное место, где, как им казалось, можно спастись, но Коб знал: такого места не найти. Младенцев несли на руках, детей постарше вели за руку, но дети терялись и, плача, искали матерей, старики с недоумением озирались, останавливались, обессилев, садились на корточки или ложились в грязь.
Находясь на равнине, Коб испытывал ужас — ничего больше в его сне как будто «не происходило», поэтому он всячески силился положить конец этому ужасу, для этого он мог сделать только одно — проснуться. И он боролся, чтобы проснуться, и сознавал это даже тогда, когда еще видел этот сон, но то, как он боролся, осталось для него тайной.
Пробуждение принесло несказанное облегчение, переплетчик Коб, бывший переплетчик, бывший печатник, никто другой, лежал в собственной кровати в собственной спальне, а не невесть где. Лампа, которую он не загасил, отходя ко сну, все еще горела, а вот окно заполнял темно-синий свет. Значит, скоро рассвет. Значит, нечего бояться или стыдиться.
Отчужденно и в то же самое время с горестным чувством узнавания, совсем непохожим на его ночной кошмар, однако еще более страшным оттого, что теперь он не спал, Коб вспомнил сцену, свидетелем которой стал во времена Смуты. То был совсем не сон, а воспоминание, вернувшееся многие десятилетия спустя. Он был тогда один, шел пешком где-то за городом, вдоль тропы между двумя живыми изгородями, и вдруг услыхал странные для такого безлюдного места звуки. Потом через просвет в зарослях увидел поле — оно было заполнено христоверами. Это небольшое поле ничуть не походило на равнину, привидевшуюся во сне, вокруг него рос невысокий кустарник. Столы там не стояли, писцы за ними не сидели, дело происходило днем, а не вечером, в вёдро, не в дождь. Люди тоже не напоминали тех, что ему приснились: они не двигались, молчали, сидели либо в изнеможении лежали там, где упали в траве. Тишину нарушал только плач ребятишек. Это и был неожиданный, поразившим его звук.