Итак, я родилась в маленьком городке, около моря. Видите, как романтично. Но как-то мимоходом воспринимались горожанами летние невыносимо яркие и праздничные рассветы и торжественные до слез и тошноты красивые закаты. Все принималось как некая данность, и от явлений этих никто особенной радости не испытывал. А также никто никуда не стремился, каждый подыхал от тоски, но считал себя исключительным. Любому дай только волю! Но подвиги выполнены быть не могли, ибо был слишком велик гнет внешних обстоятельств, поэтому образ жизни был столь скучен.
Моя мать была душевно больной. Нет-нет, она не была кретинкой, у нее была больная, израненная душа. Отец был молод, красив и он, вероятно, любил мою мать в лучшем понимании этого слова — ни намека, ни упрека, ни капельки случайно оброненного презрения.
С раннего детства с родительской стороны я была одарена заботой, которой хватало ровно настолько, чтобы мой внешний вид был опрятен. Услуги эти были осуществлены не отцом и не матерью, потому как все помыслы мамы занимала ее собственная больная душа, отцу же было слишком скучно возиться с капризной девчонкой.
Ко мне была приставлена няня. В те времена это было не только неслыханной роскошью, но и для многих наших соседей явилось благодатным источником сплетен и пересудов. И признаюсь, основания на то — были. Няня моя была молодой и привлекательной и пользовалась заслуженным вниманием мужчин.
Однажды бессонной ночью (а не спалось мне в детстве часто — по неизвестной причине у меня случались приступы невыносимой ломоты суставов) я подслушала: няня тихонько плакала, а отец сурово выговаривал ей, что подобные желания — заурядная женская блажь. Он говорил ей о том, что она прекрасно осведомлена о положении сложившихся вещей, которые, вопреки нянькиным желаниям, он менять не намерен. После того ночного разговора няня пробыла у нас еще неделю. Те последние семь дней она была бледна и печальна — поникшая фиалка, — ничто не могло вызвать ее улыбки. Она старалась исполнять свои обязанности, готовила мне завтрак — овсяная каша пригорала, молоко убегало. Выводила меня на прогулку — взявшись за руки, мы шли по скверу, Я, в обычном своем одиноком и туманном состоянии, и такая же няня, что недавно была столь весела.
Я хорошо запомнила тот день, когда няня пропала. Смеющаяся, меня разбудила мать. Она, подхватив на руки мое тщедушное тельце, кружилась со мной в импровизированном вальсе. Музыкой же было свободное биение ее сердца. После, я помню, мы бежали через цветущий луг, скитались целый день, а домой вернулись глубоко за полночь. С тех пор никаких нянек у меня больше не было. Отец от нас отдалился, уехал в экспедицию, в Арктику, и, помимо ежемесячных денежных переводов, присылал письма — желтоватые страницы, исписанные мелким почерком. Там было все о могуществе льда, нежности самок тюленей к своим белькам, северном сиянии, и иногда рассказы эти сопровождали чернобелые фотографии — на фоне бескрайних снегов отец, смеющиеся лайки и однажды — снимок перепуганного и прехорошенького белого медвежонка.