Итак, никогда нельзя знать, кто кого провел. Иногда радуешься своей удаче, потому что ты все тщательно проверил, и подготовил, и убедил людей, и уверен, что ничего плохого случиться уже не должно, а Стефан, брат Марыси Савицкой, погибает оттого, что его распирала радость, и Целина, которая вышла с ними из каналов на Простой, тоже умирает, он же перед смертью может только ей обещать, что она умрет достойно и без страха.
(Он был потом на похоронах Целины, и было там их - из канала на Простой - трое: он, Маша и Пнина, и Маша, едва его увидела, шепнула: "Знаешь, я сегодня опять его слышала". "Кого?" - спросил он. "Не прикидывайся, что не понимаешь, - рассердилась Маша, - только не прикидывайся". Ему объяснили, что Маша опять слышала крик того парня, который пошел узнать, что означает указание "ждать в северной части гетто". Его сожгли на Милой, он кричал целый день, и Маша, которая тогда сидела неподалеку в бункере, сейчас останавливается на улице, ждет, пока Пнина зайдет в магазин за покупками - в городе, находящемся в трех тысячах километров от Милой и от бункера, - и шепчет: "Послушай, сегодня опять. На редкость явственно". ) Или: к хозяйке Абраши Блюма стучится дворник, говорит: "У вас еврей", запирает дверь снаружи и идет к телефону (дворнику аковцы впоследствии вынесли смертный приговор, а Абраша выпрыгнул из окна на крышу, сломал ноги и лежал, пока не приехало гестапо); или: человек умирает на операционном столе, потому что у него был циркулярный инфаркт, которого не показала ни коронарограмма, ни ЭКГ. Ты отлично помнишь обо всех этих номерах и даже, когда операция заканчивается успешно, - ждешь.
Наступают долгие дни ожидания, потому что лишь теперь видно будет, приспособится ли сердце к залатанным венам, к новым артериям и лекарствам. Потом ты помалу успокаиваешься, набираешься уверенности... И когда напряжение совсем спадет и радость схлынет - тогда, только тогда ты осознаешь, что это за пропорция: один к четыремстам тысячам.
1: 400 000.
Просто смешно.
Но собственная жизнь для каждого составляет целых сто процентов, так что, может быть, какой-то смысл в этом есть.
Ложечка жизни
Ганна Кралль - великая женщина-скульптор, вылепившая из дыма газовых камер живых людей. Этой книгой можно проверять людей. Если кто-то не содрогнется, читая ее, не задохнется от комка слез, застрявшего в горле, не ощутит позора за то, что такое могло позволить себе человечество, то этот читатель неизлечимо болен страшной античеловеческой болезнью - равнодушием. Но есть и другая категория людей, к сожалению многочисленная, - люди, которые не дочитают эту книгу. Не оттого, что им станет скучно, а оттого, что им станет страшно. От нежелания страдать чужими страданиями. От дискомфорта сопереживания. Боюсь тех, кто боится сострадать. Именно они и породили концентрационные лагеря тем, что отворачивались от них. Не хотели видеть колючей проволоки, не хотели знать страшного мира, где умирающая от голода еврейская мать, сошедшая с ума, откусила кусочек своего мертвого ребенка, где вес загнанных в варшавское гетто смертников составлял в среднем 30-40 килограммов, и ногти были похожи на когти. Какие там к черту метафоры, когда кровь в жилах замораживает простое, будничное: "Аля сняла туфли и пошла через минное поле босиком, она думала: если идти по минам босиком, они не взорвутся". Или горький упрек покончившему жизнь самоубийством главе варшавского гетто Адаму Чернякову: "У нас к нему только одна претензия - зачем он распорядился своей смертью как своим личным делом?"