Боевой офицер, бывалый оперативник, взрослый, жесткий и суровый мужик, Билл сейчас ощущал себя беспомощным младенцем. Ведь даже обижаться он не имел права, потому что не имел никаких прав на Мэри в принципе.
Кроме одного.
Он ее любил. И желал.
Это не было темной похотью молодого мужчины, давно не имевшего отношений с женщиной. Это не было страстью измученного отсутствием любви сердца. Скорее, это было сродни благоговейному восторгу, хрупкому и осторожному восхищению перед тем, что оказалось невыносимо прекрасным и настолько совершенным, что достаточно просто смотреть и благодарить Бога за эту возможность.
Вчера вечером он видел ее обнаженную грудь, мог даже дотронуться до нее. Но сейчас был не в силах даже вызвать мысленный образ обнаженной груди Мэри. Это казалось кощунством.
Вчера вечером он обнимал ее, прижимал к своей груди, вытирал ее слезы, сжимал дрожащие пальчики и смотрел в залитые слезами карие глаза. Но он не мог представить ее в своих объятиях. Это было невозможно. Немыслимо.
Гордый, как сто тысяч древних королей, внук Харли Уиллингтона мечтал превратиться в пса и лечь у ног Мэри Райан. Отдать за нее жизнь такой вопрос даже не стоял. Это не обсуждалось. Зачем же еще нужна эта самая жизнь?
Но даже псом ему не стать. Потому что она любит Ника Грейсона и выходит за него замуж.
Харли отложил в сторону ржавый капкан, который вознамерился почистить, и прислушался. Острый слух браконьера вылущил из ночного свиристения, шелеста и поскрипывания странные, глухие звуки. Харли поднялся и бесшумно спустился в сад.
Его внук стоял на коленях в траве, мокрой от росы, у подножия корявой древней яблони.
Обхватив голову руками, он медленно раскачивался из стороны в сторону и тихо выл. Харли едва не схватился за сердце, на секунду поверив, что Билл и впрямь лишился рассудка.
Потом старик бесшумно и жалостно вздохнул.
Он понял, в чем дело.
Так плачут мужчины, не умеющие плакать.
Так плакал он сам, двадцать семь лет назад, на могиле собственного ребенка. Джилл.
Чувствуя себя старым и безмерно усталым, Харли на цыпочках вернулся в дом. Он понятия не имел, что ему делать дальше.
Гортензия Вейл откинулась на спинку кресла и смерила золотоволосую пышечку Дотти насмешливым и полным ехидства взглядом.
Дотти ответила ей безмятежной и доверчивой улыбкой.
- Я, наверное, много говорю, миссис Вейл?
- Что ты! Я бы сказала, ты практически сфинкс.
- Кто?
- Ясно. Неважно. Значит, с курсами покончено? Или вернешься, доучишься?
Дотти неожиданно вспыхнула и опустила голову.
- Я хочу уехать, миссис Вейл.