– Все-таки.
– Все-таки, все-таки, – вяло продолжил Егоров, которого впервые за этот год прорвало, да еще с совершенно далеким от подобных проблем человеком, – знаешь, что самое страшное там? Знаешь? А я скажу. Страшно, когда пацанов, которые в жизни еще ничего не видели, убивают или заставляют убивать. У меня вот боец был. Хороший солдат, исполнительный. Так он и бабу-то пощупать не успел. Я думаю даже, что и не целовался он никогда, потому что скромный был очень. И что? Убили его, и все. А что он знал в жизни? Женщин еще не любил, а убивать убивал. И ведь никто его не заставлял это делать. Он сам это совершал, абсолютно не задумываясь, что творит. Вот это страшно. Да там никто, по большому счету, и не размышлял об этом. Ужасно, когда перед тобой душара на коленях стоит, а ты можешь его или прикончить, или отпустить. Да даже не душара вообще, а любой мирный. Ведь когда на боевых выходах результата нет, то звереешь и мочишь уже всех подряд, потому что знаешь: кишлак духовских, а душар нет и складов с оружием найти не можем. Перед тобой бача вонючий, как лягушонок, задние лапки под себя поджал, а ты хочешь – убьешь, а хочешь – пинка под зад, – здесь Виктор соврал, потому что сначала в Афгане он наблюдал, как приканчивают ненужных духов, а потом и сам начал делать то же. – Палец на спусковом крючке. Бача трясется, а у тебя в душе чувство такое сладостное. Понимаешь? Сла-дост-ное! Потому что видишь его слезящиеся глаза, шейку тонюсенькую, кадык острый и чувствуешь себя полным хозяином, ну точно богом: что захочу, то и сделаю. А глаза эти – за тобой постоянно. Все время, каждую секунду, потому что думает бача: отвернусь – убьет. Будто так убить нельзя! Прямо в лобешник. Понимаешь? Вот что самое страшное на войне: человек и его отношение к тому, другому, не нашему, к спокойному убийству. Все остальное – труха. Потому что любой, испытавший чувство самого главного судьи, вновь стремится к этому. Это посильнее наркотика будет. Посильнее! Мне ребята рассказывали!
Никто, разумеется, Егорову ничего не рассказывал, потому что человек, попавший в самую гущу войны, очень быстро схватывает все это сам.
На втором году лейтенант частенько забавлялся тем, что долго рассматривал потного, дрожащего пленного, улыбался, курил и приговаривал по-афгански, чему его научил Файзи: «На тарс, душмон! На тарс, бача!»
Мокрая вонючка, тряся губами, тут же отвечала, что он не душман, а крестьянин.
– Декхан, декхан, – покладисто соглашался офицер.
– Шурави дост! Шурави дост! – как заклинание, твердил афганец.