— Молчи пока, — отмахнулся Степан и дальше говорит: — В той капле есть гены, маленькие такие, а все про существо в них записано. Значит, чтоб наш Горыныч сохранился… — и замолчал многозначительно.
— Хвост ему отрезать, что ли, и в холодильник упрятать? — спрашиваю я.
— Не дам хвост! — испугался Горыныч. — Чем в полете управлять?
— Тебе все одно не летать, сам говорил — отлетался.
— Мало ли чего я говорил… Полечу в Тибет, технику медитации освою, усну на тыщу лет…
— А потом?
— Да тихо вы! — закричал на нас Степан. — Чтоб гены сохранились, надо Горыныча женить!
Точно! Голова Степан!
— А на ком? — испуганно спрашивает Горыныч. — Нету ж Змеян на земле…
— На Лизавете Косой женим, — ударил рукой по столу Степан.
Тут мы все испугались.
— Да ты что? Да она такая змея — всех Змеян змеиней!
— Так это ж то, что и надо, — улыбается Степан.
— Это ж какая смесь атомная будет, если Горыныча да на Лизавете женить… — приуныл Семен.
— Степан дело говорит, — подумал и сказал Митрич. — Лизавета, конечно, змеюка еще та, а вот я думаю, что весь яд ее от того, что мужика у ней нету. Оттого и вся вредность ее.
— И вся ее жизненная энергия поэтому расходуется на всяческие гадости, — как точку поставил Степан.
Тут мы все на Горыныча посмотрели: что он думает?
— Да я че ж… Мне б детишек… Лизавета вредная баба, конечно, я у нее на трубу присел было, уставши, так она керосина в печку плеснула… Но, может, шутила она так. А, в общем, она мне по душе: нашей, змеиной породы.
— Внимание на себя обращала, непонятливый ты, — догадался Семен. — Чего ты на трубу садился, если б мог и в дом зайти?
— Так вот и хотел поближе ее рассмотреть…
— Все, значит, решено, — подвел итог собрания Степан. — Митрич у нас за свата, мы — в дружках.
Собрались мы быстренько, полотенца банные льняные Митричу как свату накрест повязали, Горынычу — бутылку красивую, я с яблоками, Семен цветов из своего палисадника рванул охапку, и пошли к Лизавете.
— Если сбоку смотреть, то никакая Лизавета и не косая, — рассуждал по дороге Горыныч.
— А с лица воду не пить, — поддержал его Митрич. — Не волнуйся ты так, хвост дрожит.
Подошли к дому Лизаветы, а боязно заходить-то. Митрича потихоньку вперед толкаем: ему что, он свое почти прожил, если чего вдруг да как…
Только на двор ступили, тут Лизавета из сарая:
— Что надобно, пьянтосы?
Стоит вся, как обычно: злющая! В старой длинной фуфайке, в шароварах цвета непонятного, через которые уже почти светятся ее колени. Босые ноги в глубоких калошах, а те калоши в навозе. Должно быть, у поросят чистила. Вся растрепанная, платок на затылок сбился, паутина старая к волосам прилипла. На крыльцо свое взошла, галошами шлепая, руки в бока наставила.