— Одарили, — продолжая улыбаться, ответила в тон ей Настя.
— Покажь.
Настя залезла в потайной карман и достала губернаторский перстень.
— Вот! — повертела она им перед самым носом Марфуши.
— Чо, золотой? — спросил кто-то из девок.
— А то, — сверкнула глазами Настя, с улыбкой поглядывая на Марфушу.
— Небось больших денег стоит.
— Да уж немалых, — задиристо усмехнулась «прима».
— Дай глянуть, — протянула руку Марфуша, покусывая губу.
— На, — положила ей на ладонь перстень Настя.
— Золото-ой, — протянула Поклепова и с неприязнью посмотрела на нее. — Я такой подарок больше твоего заслуживаю, а стало быть, я перстенек этот себе забираю.
— Отдай, — в упор посмотрела на нее Настя.
— А вот и не отдам, — зло хохотнула ей в лицо Марфуша.
Дальше произошло то, чего совсем не ожидала Поклепова. В глазах у Насти засветился огонек, и она, взвизгнув, бросилась на соперницу и вцепилась в ее волосы. Это был уже не petit, а настоящий Demon. Повалив Марфушу на пол, она стала бить ее головой о доски пола, и ежели б девки не разняли их, то неизвестно, чем бы все кончилось. Когда их растащили по углам, Настя яростно прошипела:
— Отдай, не то барину скажу.
— На! — бросила Марфуша в нее перстень. — Подстилка господская.
— Чья бы корова мычала, а твоя — молчала, подняв перстень и определяя его на прежнее место, уже беззлобно произнесла Настя.
Этой ночью ей снился странный сон. Она на сцене и не может сказать вовремя свою реплику после того, как Сеид смертельно ранит Зопира, а потом, узнав, что Зопир — его отец, падает перед ним на колени и произносит:
— Верните мне мой меч! И я, себя кляня…
— Пусть не в Сеида он вонзится, а в меня! — следом должна была произнести она и одновременно перехватить руку Сеида. Однако она либо запаздывала с репликой, либо произносила свою фразу, еще не дав договорить Сеиду. Наконец она попала в такт, и тут появился барин с князем Гундоровым. Старик тотчас принялся раздеваться, а затем вытянул свои свекольные губы трубочкой и принялся ловить ими ее губы. Потом старик пропал, и вместо него появился прекрасный юноша в иноческом одеянии. Он не сводил с нее глаз и молчал.
— Что же вы молчите? — спросила она его.
— После, — не сразу ответил на ее вопрос юноша. — Я все скажу вам после.
— Отчего же не теперь? — настаивала она.
Но юноша не ответил и продолжал смотреть на нее ласково и немного задумчиво.
А потом наступило утро.
Открылся городской публичный театр в Казани в Святочную неделю, и первым его представлением была постановка трагедии покойного поэта Сумарокова «Синав и Трувор».
Роль Синава, новгородского князя, играл камер-лакей Пашка-Гвоздь, Трувора — «герой и первый любовник» — вольный артист Федор Львов, Гостомысла, новгородского боярина, — дворовый Семен, а Ильмену, дочь Гостомысла и возлюбленную Трувора — Анастасия Аникеева. На афишах для всеобщего сведения, прибитых к колоннам театра, и в авертиссементах, разнесенных особо почетным лицам города, в колонке действующих лиц имя Насти было написано первой строкой.